Восхождение Эль

Около года назад он начал приходить к ней в снах, как раз перед её последней беременностью. Но не дряхлым стариком, а черноволосым статным красавцем. Сначала долго, молча и пронзительно смотрел, потом брал руку и подносил к своему сочному рту. Губы склонялись к ней мягкие, тёплые, от этой пока ещё невесомой ласки по всему телу проходила сладкая судорога. Никто, кроме императора, не прикасался к Халь подобным образом, но Сент никогда не вызывал у неё такого глубокого трепета одним своим движением. Это тепло, и дрожь, и бесконечно клубящийся ком в горле – до слёз, до щемящей, бескрайней нежности – всё это были ощущения, совершенно незнакомые Халь, матери шестерых детей.

Несколько ночей прошло с его первого прихода, когда она сама осмелела, не в силах терпеть больше эту сладкую муку. Тогда, во сне, Халь приподнялась на носочки, взяла его лицо в свои ладони и поцеловала. Он ответил. Сначала нежным дрожанием губ, затем прорвалось нетерпение, незнакомец укрыл её всю своим гибким телом, обернул собой, потянул вниз…

Являлись ли эти сновидения на самом деле изменой его величеству? Кто знает… Халь помнила утром, проснувшись, как вкусно пахла кожа её нереального возлюбленного, и от этих воспоминаний всё в ней пенилось лёгкими, волнующе покалывающими пузырьками. Она чувствовала и стыд, и сладость. После того, как Тёмный Лорд взял её во сне и перестал приходить, императрица одновременно обрадовалась и огорчилась. «Это всего лишь сон», – думала Халь, ощущая утреннюю, уже привычную тошноту, – «и я не сделала ничего ужасного, ведь над снами мы не властны».

Так она утешала себя в то время, но теперь, когда он наяву стоял перед ней, Халь запаниковала. А что, если… Этого не может быть, но …

Он словно тут же понял её опасения:

– Не волнуйтесь, императорское величество. В венах вашего сына будет течь кровь Сента… Сны – это всего лишь сны.

Она хотела сказать что-то ещё, может, признаться, что скучала и в глубине души очень ждала его, но тут всё тело ударило очередной схваткой изнутри, по пояснице чирканула тупая пила, продолжая свою прерванную ненадолго работу. Халь почувствовала, как расходятся тазовые кости и явно услышала треск. Он шёл снизу, заканчивался давлением на виски с внутренней стороны черепа, и никому, кроме неё самой, не был слышен.

Халь дёрнулась несколько раз, зажимая в себе крик, затем боль вышла за рамки, и она сипло закричала уже надорванным горлом. Не думая, как выглядит перед своим тайным любовником из сокровенных снов, Халь извивалась куском пергамента на открытом огне, шлёпалась по простыне, залитой родовыми водами и потом, хватала намокший, липкий шёлк руками, словно собираясь выдрать кусок ткани и затолкать в рот. Она уже не осознавала себя как личность, а только истекающим соком и кровью шматом мяса – визжащее нечто, которое неведомая сила выворачивает на неприглядную изнанку.

Шон бесстрастно подошёл к изножью постели, присел на корточки, чтобы увидеть низ огромного, трепещущего, как студень, живота. Пузырь только что прорвался, и прорезывалась головка. Колдун оставался внешне спокойный, но чувствовал, как его охватывает сверхъестественное волнение, то самое, перед лицом разверзающейся вечности, неподвластной для понимания ни одного физического существа. Он мог многое сверх того, что доступно простым смертным, но только автоматически, вычислив интуитивно алгоритм действий, не понимая причины, принципов, основ, которые приводят к ожидаемому результату.

Сейчас всё происходило неправильно. Плод шёл не затылком, а лбом, он разогнулся и упёрся в тазовую кость, уже даже не бился, замер, не пытаясь найти пути выхода. Дух Шона оказался слишком немощен, чтобы полноценно оплодотворить реальную материю. Он частично уничтожил у зародыша необходимую волю к жизни, и никто, кроме него самого, не смог бы сейчас помочь младенцу появиться на свет.

– Я здесь, не волнуйся, – сказал Шон сам себе и упёрся одной рукой в ходящий ходуном живот. Другой схватил крошечную, отчаянно пульсирующую голову, и осторожно подтолкнул младенца в правильном направлении. Эта голова вот-вот станет его, а Шону вовсе не нужны ни внутренние, ни внешние повреждения.

Он поступал несправедливо. И по отношению к этой несчастной, в сущности, обманутой им императрице Халь, и по отношению к младенцу, который изначально планировал родиться девочкой с совершенно самостоятельной, не имеющей никакого отношения к нему судьбой. Шон украл у неизвестной девочки, которой так никогда и не будет, если не жизнь, то судьбу – точно.

– Простите, – прошептал он. – Но я не могу сейчас исчезнуть.

Это было важно, важнее всех норм морали и нравственности, важнее понятий добра и зла, важнее истинного откровенного облика Ниберу, к которому он, возможно, никогда не сможет подступиться. Шон, а вернее, его глубинная сущность, стремилась встретиться с кем-то, он не знал ещё с кем, но точно понимал, что обязательно должен, а тот, второй, в этом потоке жизни безбожно опаздывал на встречу.