Восхождение Эль

Тинар думал, что она, как всегда, возмутится, и, может, даже стукнет его по голове. Грумы не танцуют, потому что это неприлично, и первая же её попытка в совсем нежном возрасте сделать несколько смутно напоминающих танец «па» вызвала бурю негодования со стороны Хобана. Поэтому танцевала Эль очень редко, и только если никто не видит. Тинар же, конечно, иногда подсматривал.

Но в этот волшебный вечер всё, что происходило вокруг – новизна места, душистый воздух, темнота и пляска огня – всё это заставило Эль только чуть смутиться и кивнуть. Ведь ей и самой хотелось танцевать.

– Давай про хвост Боти, – сказала она, поднимаясь с нагретого свитера.

Эта была довольно известная поэтическая история о безнадёжной любви ящерки Снапи к ящерке Боти. Любовь расцвела столь страстная и навязчивая, что Боти пришлось бежать из пещеры в наземный мир, оставив свой хвост Снапи. Теперь Снапи день и ночь сидит перед брошенной частью утерянной любви и вздыхает. Из-за популярности этой песни у грумов даже появилась присказка «безнадёжно, как хвост Боти».

Тинар ещё раз пригубил тёплой воды и начал выводить мелодию. Губы высвистывали мотив, а ладони отбивали по фляге звенящий ритм. Эль вскинула руки и выгнула спину, закружилась вокруг костра. Её движения умоляли, как влюблённый Снапи, а затем убегали, как испуганный предмет его любви. Тинар то выводил рулады нежного, робкого признания, то рассыпался барабанным перестуком в смущённом отказе.

Они оба так увлеклись, что не услышали стук копыт, глухо отдающихся по пыльной степи. В тот момент, когда Эль остановилась и залилась весёлым, хоть и несколько смущённым смехом, в кустах мелькнула большая тень. На затылок Тинара опустился тяжёлый кулак. Не успев ничего понять, Моу с радостной улыбкой полетел головой вперёд к взметнувшимся языкам огня.

Глава шестая. Катастрофа Ринсинга

Накануне праздника первой чаши Ринсинг, младший сын стратега Ошиаса, ещё чувствовал, как тянет над землёй густым медовым запахом тех самых мелких цветов на низенькой толстой ножке, которые расцветают в степи весной, а аромат набирают ближе к осени.

В короткий промежуток времени, когда трава уже пожухла, и безымянные голубые цветы отдали в застоявшийся душный воздух Ошиаса медовое дыхание, раскрывается хмельная кить. На цветение кити синги гонят жикор, которые, наевшись её побегов, отдают дурманное молоко. Только сутки цветёт это волшебное растение, но кормит хмельной бизнес сингов весь следующий год. Нет в мире напитков пьянее молока жикор, сколько не сбадяживай солод и хмель, всё равно такой крепости не добьёшься.

Жикоры отличались от обычных коров густым чёрным цветом. Чернота заливала их рогатые лбы, спускалась по коротким шеям на впалые бока, покрывала крепкие ноги, до колен закованные в ороговевший эпителий копыт. Шкура отливала металлом, словно доспехи воина, гладкая и монолитная чернотой – ни единого светлого пятна не должно маячить на породистой жикоре.

Тот, кто встретит в беззвёздной темноте степи стадо, растворившееся в ночи, с ума может сойти от сотни ярко красных глаз, вдруг уставившихся из густого мрака.

Адовы коровы – так ещё называли обыватели жикор и боялись их, приписывая связь с миром мёртвых. Но копили деньги, чтобы хоть раз в жизни попробовать вкус хмельного молока, так как кружка этого напитка стоила десяти небольших бочонков хорошего, но обычного хмеля.

Это было то утро, когда отряд погонщиков, возглавляемый сыновьями стратега Ошиаса, пригнал стадо жикор на участок кити, готовой вот-вот раскрыться. Лето в году случилось на редкость правильное – не слишком засушливое, но и дождями не заливало, поэтому всё живое в степи взяло цвет вовремя и в полной мере. С разведчиками неделей раньше отправили Ринсинга, и он, обследуя поля, по молодости и неосторожности надышался предцветием кити. В первый раз Рину доверили столь серьёзное дело, он не показывал этого перед слугами и рабами, но всё-таки волновался. К тому моменту, когда братья пригнали стадо, окружённое погонщиками и доярами, Рин уже был немного не в себе, но старшие, озабоченные предстоящим событием, ничего не заметили.

Отец, резко постаревший за последний тяжёлый год, болел и всё чаще оставался в большом доме в центре Каракорума, предоставляя сыновьям самим управляться с делами. Но на праздник первой чаши как раз пришлось совершеннолетие Рина, и поэтому стратега Ошиаса непременно ждали ближе к вечеру.

На заре же послышался шум, гомон, стук, суета, и Рин, успевший закрыть глаза этой ночью всего на пару часов, вышел из палатки, потягиваясь и разминаясь одновременно.

– Идут! – закричал кто-то громко и ясно, и синг, немного прищурившись под лучами восходящего солнца, увидел, что, действительно, идут.

Огромное чёрное стадо, словно кусок ночи, отвалившийся с неба и просыпавший по пути все звёзды, катилось по степи. Вначале просто тёмной полосой, но постепенно расширяясь, разливаясь в огромное море. Пыль, которую поднимали копыта жикор, лошади погонщиков и сотни ног идущих следом рабов, надвигалась на небольшой лагерь разведчиков.