Восхождение Ганнибала

Милиционер Дортлих протиснулся мимо нее и вошел в комнату.

— Привет, отец.

— Я пока еще не умер. Еще не время меня грабить. — Старик сам поразился тому, что гнев лишь на секунду вспыхнул в сознании, не затронув сердца.

— Я привез тебе шоколад.

— Отдай его Бергид, когда будешь уходить. Только не трахай ее. Пока, милиционер Дортлих.

— Тебе уже не следует себя так вести. Ты же умираешь. Я заехал, чтобы узнать, не нужно ли тебе чего, кроме этой квартиры.

— Мог бы сменить фамилию. Сколько раз ты перебегал от одних к другим?

— Достаточно, чтобы остаться в живых.

На Дортлихе была новенькая форма пограничника, цвета зеленых листьев. Сняв перчатку, он приблизился к постели отца. Попытался взять старика за руку, нащупать пульс, но тот оттолкнул изуродованную шрамами руку сына. Вид этой руки вызвал прилив влаги к глазам старика. Он с усилием поднял руку и коснулся медалей, свисавших с груди Дортлиха, наклонившегося над постелью. Награды включали в себя знак «Заслуженный работник МВД», значок Института повышения квалификации сотрудников лагерей и тюрем и «Заслуженный понтонер СССР»[59]. Последняя награда была не совсем уместна: Дортлих и впрямь построил несколько понтонных мостов, но для нацистов, когда служил в частях трудового фронта. Тем не менее это был красивый знак, с эмалью, а если ему кто-то задавал про него вопросы, он мог рассказывать до бесконечности.

— Они что, игрушечные?

— Я приехал вовсе не для того, чтобы выслушивать твои издевки, я лишь хотел узнать, не нужно ли тебе чего. И попрощаться.

— Мне вполне хватило видеть тебя в советской форме.

— Ага. Двадцать седьмой стрелковый полк, — ответил Дортлих.

— Еще хуже, когда ты был в нацистской. Это убило твою мать.

— Ну, таких тогда было много. Не один я. А все же я жив. А у тебя есть кровать, чтобы спокойно умереть, не в канаве. У тебя есть уголь. Это все, что я мог для тебя сделать. Поезда, идущие в Сибирь, забиты до отказа. Люди сидят друг на друге, гадят друг на друга. А ты можешь наслаждаться чистыми простынями.

— Грутас был еще хуже, чем ты, ты и сам это знаешь. — Ему пришлось сделать паузу, чтобы отдышаться. — И почему ты пошел за ним? Ты мародерствовал и грабил вместе с этими уголовниками, ты воровал и раздевал мертвых.

Дортлих отвечал так, словно и не слышал слов отца:

— Когда я в детстве однажды обжегся, ты сидел у моей постели и вырезал из дерева волчок. Ты подарил мне его, когда я смог держать его в руках, и научил его запускать. Это был прекрасный волчок, с резными фигурками животных. Спасибо тебе за этот волчок. — Он положил шоколад возле постели старика так, чтобы тот не мог до него дотянуться и сбросить на пол.

— Возвращайся в свое отделение, найди мое досье и пометь там: «Родственников не имеется», — сказал старик.

Дортлих достал из кармана листок бумаги.

— Если хочешь, чтобы я похоронил тебя на твоей родине, подпиши вот это и оставь тут, я потом заберу. Бергид тебе поможет, да и подпись твою засвидетельствует.

В машине Дортлих сидел молча, пока они ехали по забитой транспортом улице Радзивилайтес.

Сержант Свенка, сидевший за рулем, предложил Дортлиху сигарету и сказал:

— Тяжело было?

— Хорошо еще, что я сам не в таком состоянии, — ответил тот. — Эта его гребаная служанка — пришлось дожидаться, пока она уйдет в церковь. В церковь! Она ж рискует попасть в тюрьму! Думает, я не знаю. Отец через месяц умрет. Я переправлю тело в его родной город, в Швецию. У нас будет, может, целых три кубических метра под его телом. Полно места — три метра длиной.

Лейтенант Дортлих пока что не имел собственного кабинета, у него был лишь стол в общей комнате в отделении милиции, где престижность определялась близостью к печке. Сейчас, весной, печь не топили, и на ней валялись разные бумаги. Документы, заполнявшие стол Дортлиха, были по большей части разной бюрократической ерундой, половину из них можно было спокойно выбросить.

В последнее время между отделами милиции и МВД в соседних Латвии и Польше почти не было связи. Милиция и полиция в сателлитах Советского Союза были созданы вокруг центрального аппарата в Москве — это было похоже на колесо со множеством спиц, но без обода.

А вот и бумага, которой ему надо было заняться: пришедший по телеграфу официальный список иностранцев, получивших визу для въезда в Литву. Дортлих сравнил его с длинным списком разыскиваемых лиц и списком подозреваемых в политических преступлениях. Восьмым в списке получивших визу стоял Ганнибал Лектер, свеженький член молодежной организации Французской коммунистической партии.

Дортлих сам сел за руль своего «картбурга» с двухтактным двигателем и отправился на Центральную телефонную станцию, куда регулярно ездил раз в месяц. Он подождал снаружи, пока не убедился, что сержант Свенка вошел в здание и заступил на смену. И вскоре, когда Свенка уже сидел за пультом коммутатора, Дортлих оказался один в кабинке для международных переговоров и набрал номер во Франции. Он подсоединил к линии прибор, фиксирующий мощность сигнала, и стал следить за его стрелкой, опасаясь, что к нему может подключиться подслушка.