Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— В деле искусства, как говаривал один настоящий художник, надо дать себе настояться… Художник-актер то же, что бутыль с наливкой: вино есть, ягоды есть — нужно только уметь разливать вовремя… А это не все умеют… Вам сколько годочков-то? Двадцать?

— Двадцать два.

— Чувствую, в вас искорка есть, я это по глазам вижу. Знаешь ли, где скрывается талант у актера?

— Я певец, значит, в голосе…

— Понятно, без голоса петь не станешь… Вот кто умел петь русские песни. — И Горбунов обнял своего давнего друга-министра. — За душу хватала русская песня в его неподражаемом исполнении… Ах, как мы все были молоды и полны сил… Гостеприимные двери Аполлона Григорьева радушно отворялись каждое воскресенье… Молодая редакция «Москвитянина» бывала вся налицо: Островский, Тертий Филиппов, вот он и сейчас налицо, покойный Эдельсон, литературный критик Алмазов, очень остроумно полемизировавший в то время в «Москвитянине» с «Современником» под псевдонимом Эраста Благонравова. Шли разговоры и споры о предметах важных, прочитывались авторами новые их произведения. Помню, как бывал у нас проездом из Костромы в Петербург Писемский, с большим интересом мы слушали план задуманного им романа «Тысяча душ», ходуном ходила гитара в руках Стаховича, когда он исполнял вместе с Тертием русские песни… А как читал рассказы Пров Садовский… В зале стоял сплошной смех. Римом веяло от итальянских песенок Рамазанова, помнишь, Тертий Иванович, этого скульптора-академика, профессора Московского училища живописи, ваяния и зодчества?

— Ну как же… Хоть много уж воды утекло… Почитай, тридцать лет, как он умер, а в памяти как живой.

— Так знаете ли, где скрывается талант у актера? — неожиданно снова обратился Горбунов к Шаляпину.

— В голосе, — неуверенно повторил Шаляпин.

— В глазах! Посмотрел бы когда-нибудь в глаза Садовскому!.. А у Мочалова какие были глаза… Это был гений!

— А говорят, Каратыгин выше его был.

— Ростом выше Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Какие были глаза-то у Мочалова!.. А это значит, милый друг, у него душа была необыкновенная, из души его выходили и злодеи великие, и гении добра… Каждому герою, сыгранному этим великим артистом, верили, каждому жесту, каждому слову… Царствие ему небесное…

Горбунов перекрестился, одновременно с ним перекрестился и Тертий Иванович Филиппов.

— Ну, Бог тебя благословит, милый юноша. Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, не будет, так ты меня вспомни. Да, путь наш тернист, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в «Скопине-Шуйском». Старайся! Не свернись! Вышел на сцену — забудь весь мир. Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я говорю, то продерешься через эту чупыгу…

Горбунов заметил, с каким восхищением смотрит на него Шаляпин, добавил:

— Нас, батюшка, почаще расспрашивайте о былом, все расскажем, ничего не утаим.

— Как вам удается добиваться такой правдивости, никак не соображу…

— А тут нечего и соображать. Все дело в том, что нам редко удавалось выступать в хороших условиях, вот и закалились старые гвардейцы сцены… Вы, конечно, знаете такого певца — Ивана Мельникова?

— Ну кто ж его не знает, бесподобный певец… Красивый голос!

— Так вот как-то, уж много лет тому назад, отправились мы с ним на гастроли… То есть я вам доложу! Так намаяться, как мы с Мельниковым намаялись, не дай Бог никому! В Воронеже мы выступали, когда в зале было четыре градуса… Выходя на сцену, я физически находился в том положении, в каком каждогодно на Масленице пребывают балконные комики. В Казани в мае Господь Бог послал снежку с северным ветерком и чуть-чуть не заставил отказаться от концерта. Ну, провели еле-еле… Махнули в Саратов, думая там укрепиться. Погода благоприятствовала, было жарко, даже душно… Все вроде бы хорошо, вышла афиша, народ тронулся за билетами… Но нужно вам сказать, что концерт наш давался в летнем помещении дворянского собрания, недалеко от Волги… Начала собираться публика, начали собираться и тучи. «Я помню чудное мгновенье…» — начал нежно Мельников, а на Волге заорал американский пароход… «Передо мной явилась ты…» — а под окошком завизжала собака… Ну, кое-как Мельников пропел свои арии и романсы, вступил я… Начал рассказывать про своего приказчика Ивана Федорова, а тут грянул ливень, загудели пароходы, забегали по террасе гуляющие. Так вся наша обедня и закончилась… А приехали в Тамбов, там вовсю идет ярмарка, говорят только о лошадях. Таким нужен только цирк…

Слушая Горбунова, Федор чувствовал, что этот человек передает самое существенное из жизни всех многочисленных провинциальных городов, в которых он и сам бывал, все это видел и пережил, но вынес оттуда всего лишь множество хаотических впечатлений, не оказавших никакого влияния на его жизнь, настолько все это казалось ему будничным, скучным, невыразительным.