Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Ах, молодой человек! Если б вы знали, как порадовали старика. Сколько уж лет я всем доказываю гениальность Мусоргского, его новизну в музыке, его самобытность и неповторимость. Бог с ней, с этой консерваторской неученостью… Такая ли это беда, если он допустил где-то грамматические и синтаксические ошибки… Их можно и поправить…

Стасов ходил по своему небольшому кабинету и вытаскивал то одну, то другую книгу, где Мелнгайлис мог найти материалы о Мусоргском. Набралось много, но молодой человек не испугался и взял все, что набралось.

Мелнгайлис ушел, а Стасов долго еще переживал радостное волнение: «Целый печатный обоз увел с собой. Ну и молодец. Обещал приходить часто. Ну что ж… С таким можно» и поработать, такого легко учить и протирать ему глаза пояснее и почище… Да, кажется, этого почти и не нужно: сам все понимает и схватывает очень хорошо и без меня. Вот-то радость, вот-то сюрприз, вот-то неожиданную штуку Бог на шапочке послал!. А я-то думал, что всему конец и на нашем веку уже никого не будет больше — понимающего. Ан вот и есть… Плохо только, что он готовится в композиторы. Дай, конечно, Бог, но, пожалуй, композитором настоящим он не будет. Нет, не будет! Композиторы мало разговаривают, мало рассматривают и мало разбирают, а прямо делают свое дело, пишут себе музыку. А разбирают, нюхают, ковыряют и решают совсем другие люди, другая порода — критики. Он, кажется, таким и будет: А впрочем, кто знает, — пожалуй, и ошибешься… А какой вопросец-то задал: «Отчего это опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют?» Как будто так легко на него ответить!. Вот-то вопрос! Разве во всей консерватории еще кто-нибудь это поймет, Осознает, станет разбирать, станет спрашивать? Вот я Четвертую симфонию Чайковского и прежде очень мало любил и всё чего-то ждал от нее в оркестре… На симфоническом концерте Русского музыкального общества состоялось ее исполнение… И что же? И тут я ничего не нашел в ней для себя и просто по-прежнему остаюсь ее врагом. Видно, задача эта Чайковскому не по зубам… Ну и денек сегодня, вот-то новости я сегодня услыхал, вот-то чудеса неожиданные».

А сколько-еще неожиданностей подготовила беспощадная жизнь Владимиру Васильевичу Стасову. И радостных, и печальных. Умер Бычков, директор Императорской публичной библиотеки, умер человек, с которым Стасов проработал десятки лет и находил всегда с ним общий язык, а потому и богатства библиотеки по разделу изящных искусств так неизмеримо выросли за счет приобретений, сделанных за годы совместной деятельности. Вышли письма Чайковского в его «Биографии», подготовленной братом Модестом Чайковским. Стасов прочитал, испытывая, как прежде, сложные чувства по отношению к Петру Ильичу: «много дряни и гадкого, но зато — множество превосходного, чудесного и несравненного» он находит и в этих письмах.

Перебирая в памяти наиважнейшие события, Стасов вспомнил и знаменательный день святого Митрофана. Это «тузовое» событие врезалось в память надолго. Конечно, собирались каждый год в этот день, чтобы отметить именины Митрофана Петровича Беляева, но в этот год было что-то особенное и запоминающееся.

Казалось бы, преклонный возраст давал ему право на какое-то снисхождение. Но нет, пришлось выпить четыре бокала шампанского, сколько бы ни отказывался. Пришлось, конечно, и поесть всякой дорогой всячины больше, чем следует, а потом бедствовал всю ночь. Только и спас его массаж по животу, этак пассов по четыреста или пятьсот. Ну а как было удержаться, если все, что там говорилось, имело для него особое значение. Первый тост был, конечно, за Беляева, и произнес его, естественно, Римлянин, но второй-то тост сам именинник произнес за него, Стасова. Так и сказал: «Господа, предлагаю вам тост за самого старшего между нами по годам и самого молодого по душе». И все, человек сорок или пятьдесят, встали с мест и подходили к нему чокаться. Потом уж, само собой разумеется, пили за славу русской музыкальной школы Римского-Корсакова, потом — за хозяйку, дочку… Шум, толкотня обычного праздничного застолья. Но если б только это происходило у Беляева, вряд ли так живо вспоминалось бы все там происходящее. Нет! Он, Стасов, произнес еще не один тост, но наиважнейший он помнит дословно: «Господа, предлагаю вам тост вот какой. В последние годы, не только за границей, но и у нас, в России, все больше и больше начинают откуда-то появляться люди, которые ищут умалить Глинку и сронить его с пьедестала. Этого нельзя терпеть, этого не должно быть. И между нами есть человек, который может помешать такому нечестивому. Это — Ларош. Ларош написал ряд великолепных статей про Глинку; это лучшее, что только сказано про нашего великого музыканта. Он исполнил это чудесное дело со всем своим талантом, знанием, умом, горячностью. Он может ныне продолжить свое прежнее дело. Те люди пробуют укусить в пятку — он может укусить всех в горло…»