Восхождение, или Жизнь Шаляпина

— Вот вам и жилище великого старца, — с теплом в голосе произнес Горький. — Но должен вас сразу предупредить, что царствует здесь не только, даже не столько Лев Толстой, сколько Софья Андреевна Толстая. Так что учтите… Мне графиня очень понравилась. Раньше она мне не нравилась, но теперь я вижу в ней человека сильного, искреннего, вижу в ней мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни — нелегкая жизнь, надо говорить правду. Нравится мне и то, что она говорит: «Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью». Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов. Если бы не она, так он бы десять раз Голгофу устроил. Умная баба. Я ей говорю в прошлый раз: «Вот его отлучили от церкви, в случае если помрет, без попов хоронить придется!» Она даже кулаком по столу пристукнула, говорит: «Вот увидите, митрополит хоронить будет! Митрополит!» Слава Богу, дело до этого еще не дошло…

Незаметно за разговором подошли к парадному крыльцу, поднялись на ступеньки, позвонили. Из-за дубовой двери показался старый слуга. Горький назвал себя и Шаляпина. Гуськом прошли в зал. Через несколько минут вышла Софья Андреевна, приветливо поздоровалась и стала расспрашивать Шаляпина о московских театральных новостях. Потом, как бы спохватившись, спросила:

— Вы, вероятно, хотите видеть Льва Николаевича? Он очень просит извинить его, что не может принять вас, он очень сожалеет об этом, но слаб после болезни, ему вредно говорить.

Горький и Шаляпин с сожалением посмотрели друг на друга: так все хорошо было задумано и срывалось…

Сыновья, дочери знаменитого писателя, узнав о столь именитых гостях, с любопытством разглядывали Шаляпина, с Горьким многие уже были знакомы.

Минут через десять Горький, Шаляпин и Петров попрощались и вышли в сад.

«Опять спустились к морю, вниз, по той же тропинке, — вспоминал С. Петров-Скиталец. — Горький и Шаляпин шли впереди меня, рядом. Последний, по своему обыкновению, острил и балагурил, а Горький насупился и молчал… На другой день уехал Шаляпин, а недели через две поднялся в отъезд и Горький».

Федор Шаляпин снова уехал в Севастополь, а потом в Одессу. Все тот же М. М. Бородай предложил ему ангажемент, и Шаляпин согласился, тем более что и Собинов дал согласие. А значит, успех антрепризы уже обеспечен.

17 апреля 1902 года Шаляпин прибыл в ту же гостиницу, что и три года назад. Здесь же остановился и только что приехавший из Киева Собинов. И начались разговоры. Столько надо было сказать друг другу…

— Ты знаешь, Федор, нашу обстановку в театре, ну а в Питере творилось что-то невообразимое во время моих там гастролей, — признался Собинов.

— Не любят нас с тобой, Лёнка, ох не любят. И все завидуют…

— Не то слово, Федор, просто травят. Чуть больше получишь от публики, как тут же начинается война.

— Знаю, знаю, уж испытал… Фигнеры тебя атакуют?

— Ну вот ты все, оказывается, знаешь.

— Да что-нибудь разве можно утаить в нашем с тобой мире? Все сразу становится известно. Даже знаю, что украли из суфлерской будки клавирусцуг с твоим переводом. Ну а вот как твой бенефис прошел? Не дождался, уехал к Горькому…

— Народу, Федор, было полно. Почему-то полиция приняла особые меры. Поставили городовых и околоточного около входа за кулисы и никого не пускали, заперли вход за кулисы из-за публики, не позволили никого посадить на приставные места — вообще нечто возмутительное.

— Что тут возмутительного? А если б разрешили, то что было бы? Ты представляешь? Пойми, друг Лёнка, ты стал знаменитостью, и все хотят тебя потрогать руками, а значит, ты уже не принадлежишь самому себе. Каждый будет подходить к тебе и требовать к себе внимания, а ты ничего не можешь ему сказать. Вот наша с тобой трагедия-то…

— А все получилось из-за того, что полиции стало известно, что я взял сто платных контрамарок для учащейся молодежи. Так вот решили, что обязательно будут «беспорядки». Впрочем, вся эта полицейская предусмотрительность не помешала приему.

— Ну еще бы! Твой Ленский…

— Я, конечно, в страшном фаворе. Каждое мое желание — закон, но тем не менее мои спектакли обставляются отчаянно, каждый миг жди какой-нибудь гадости. Представляешь, такие мне при выходах устраивают овации, что небу становится жарко, а в театре поэтому что-то вроде траура.

— Ну как же, представляю, у самого точно такое же чувство и такие же переживания. А у царя как прошло?