Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Переполненный недавними воспоминаниями о встречах с Шаляпиным, Владимир Васильевич взволнованно заходил по большой и уютной комнате гостиничного номера… Не удивительно ли, что он и Шаляпин понимают друг друга с полуслова, хотя между ними разница в полсотни лет. Казалось бы, разные судьбы, разное воспитание, разный круг интересов, а сколько оказывается общего, как только встретятся и поведут разговор. Так бы и не расставался с ним, этим волжским богатырем, которому все по плечу, и Иван Грозный, и Борис Годунов, и омерзительный полицейский шпион Галеофа… А какую жизнь он вел в те совсем недавние времена, просто страсть! Еще двенадцать лет тому назад он служил у сапожника, который бил его и не давал есть… А потом писцом в земской управе в Уфе, а потом мальчишкой-статистом — где только не мотался, черт знает где… и в Астрахани, и в Средней Азии, и в Ахмед-Абаде, в Тифлисе, и в Баку, и Бог знает где еще, то в оперетках, то в малороссийской труппе и многих других странствующих труппах, где он и голодал по четыре дня, наконец, кое-чему поучился в Тифлисе и смело поехал покорять столицы — Москву и Петербург… Сколько тут везде с ним случалось комического и трагического — несть конца… Слушаешь его и все время поражаешься, как мог выжить в таких условиях и не потерять веры в себя, в жизнь, в людей… А ведь вполне мог бы загинуть, и не было бы сейчас в России гениального артиста. Молодых-то много, тех, кто хочет прославиться, заявить о себе, называют себя «новаторами» в искусстве, а на самом деле пачкают холсты, стряпают какие-то безделушки, которые уводят зрителя от злобы дня, пытаются лишь услаждать чувства, а будить ум, укреплять высокие человеческие идеалы… И что же? Стоило ему, старому борцу за демократическое искусство, выступить с разгромной статьей по поводу выставки в музее барона Штиглица, как тут же получил развязное письмо ее организатора Сергея Павловича Дягилева (напомним читателям это письмо: «…Между вами и мною в годах 50 лет разницы, — писал Дягилев 29 января 1898 года, — и поэтому, берясь за перо, я словно чувствую себя внуком, отвечающим на грозный голос своего деда… Мы все издавна привыкли уважать в вас крупную единицу только что пережитой эпохи, перед которой мы не можем не преклоняться: мы индивидуалисты и поборники всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было… Оглянитесь, наконец, на самого себя, на вашу покрытую сединами голову, на всю вашу почтенную и могучую фигуру. В чертах ваших вы увидите черты усталости и глубокой, беспощадной старости. И тут-то в глубине души вашей, быть может, невольно и впервые шевельнется сознание, что и вы сказали все, что могли и должны были сказать, что вы уже не борец, постепенно развивающийся в ожесточенной борьбе, что вы лишь повторяетесь… что вы сошли со сцены…» — В.П.), которое и возмутило и огорчило его по-человечески… Нет, он еще не сошел со сцены великого русского искусства и будет говорить все, что думает, пока бьется его сердце… Ошибаются те, кто надеется, что старость лишает человека бойцовских качеств… Ему не нравятся никчемные по содержанию и бестолковые по форме так называемые декаденты, и он не прекратит атак против этого «искусства»… Конечно, он пытался уговорить редактора «Новостей и Биржевой газеты» напечатать письмо Дягилева, как тот просил, но Нотович решительно отказался. А зря… Он, Стасов, развернул бы беспощадную войну против Дягилева и его журнала «Мир искусства», этого убогонького журнальчика «поборников всякого яркого проявления личности, во имя каких бы принципов это ни было»… Вот уж поистине нищие духом, организовавшие какое-то подворье прокаженных… Ну да Бог с ними, не в них дело, а в таких, как Шаляпин. Уже в настоящую минуту можно сказать, что в России одним великим художником стало больше. Это — Шаляпин, создавший нечто необычайное и поразительное на русской сцене… Ведь даже такой скромной опере, как «Анджело», обеспечил полнейший успех… Ох, как для него хорошо начался 1900 год… Уж сколько удивительного и нового удалось ему пережить за эти несколько дней января. Нет, он еще не устал, он еще поборется, не так просто согнать его со сцены великого русского искусства.

Владимир Васильевич Стасов долго ходил по комнате, перебирая в памяти исключительно важные события последних дней, сел за стол, написал еще несколько писем и коротеньких записок, в которых он прощался с друзьями-москвичами и благодарил их за «любовь и ласку»: только в Петербурге он чувствовал себя спокойно и уютно, а пора и отдохнуть после стольких событий, глубоко взволновавших его. К тому же много и хочется еще написать: опять готовится выставка в музее барона Штиглица. Что-то на этот раз выставят «декаденты», как же не пойти туда и не посмотреть…

Глава четвертая Триумф в Милане