Восхождение, или Жизнь Шаляпина

В наш разговор включился Анатолий Иванович Попов, большой друг семьи Шаляпиных, и спросил, правда ли, что пишет Никулин в своих воспоминаниях: будто как-то в Крыму на дорожку выскочил Федор Иванович Шаляпин и подобострастно поздоровался с Юсуповым. И говорят, что, когда Юсупов прочитал этот фрагмент воспоминаний Никулина, он крайне удивился и будто бы сказал: «Простите, я в это время был в Париже».

— Отец очень рано познал свою силу и ни перед кем не подобострастничал. А Никулин черт знает что писал. Потому что тогда отец был в опале, надо было писать его в плохом виде. Полагалось. Ведь Никулин был этакий придворный писатель. Писака, а не писатель. Это большая разница.

— Ирина Федоровна читала эту книгу, — свидетельствует А. Попов, — и чуть ли не на каждой странице писала: «ложь», «ложь», «ложь»…

Зашел разговор и о том, мечтал ли Федор Иванович о возвращении в Россию.

— Он все время вспоминал Россию, много рассказывал нам о своих скитаниях, о забавных приключениях… Но при Сталине о возвращении не мечтал. Никто не мечтал при Сталине. Вы думаете, Арвид Горовиц приехал бы при Сталине? Нет! А сегодня он приехал. Сегодня и мой отец бы приехал. Сегодня и я приехал и буду еще приезжать. Террор Сталина был настолько силен, что мы его чувствовали в Америке. Когда я первый раз решился поехать в Россию, я запросил, опасно мне ехать или нет. Американский посол сказал: «Пускай едет».

Федор Федорович вспоминал последние дни Сергея Васильевича Рахманинова, он был постоянно около него. И разговор естественным путем то и дело возвращался к нему.

— Сергей Васильевич должен был где-то концертировать и куда-то поехать. И он, как обычно, сел в поезд, но заболел. Как мы узнали о его болезни, я уж сейчас не помню, но узнали… Я и Аким Тамиров и его жена ринулись на вокзал. Я вошел в вагон и увидел, что он лежал. Он, знаете, как и отец, тоже был большой, и его ноги торчали, не умещаясь в купе. «Мне мало», — говорит. Я спросил: «Что с вами, Сергей Васильевич?» — «Да вот, — говорит, — заболел, не знаю, что со мной, плохо себя чувствую. Ну, даст Бог, поправлюсь». Я тогда вызвал Амбуладзе. Его положили на носилки и через окно вагона вынули и повезли в больницу. Я позвонил Голицыну, князю Голицыну, он чудный был врач, знаменитый в Лос-Анджелесе как диагностик. Я его спрашиваю: «Скажите, что с ним?» — «Плохо». — «Да? Что у него?» — «Рак». — «Какой же рак?» — «Такой, ползучий рак». Ну, лежал он в больнице, мы навещали его. И не похоже было, что это конец. Он шутил, выглядел неплохо, но по всему телу пошли синячки. Это и есть ползучий рак. Он умер, как все… Смерть беспристрастна, всех косит…

В комнате стало грустно. Каждый подумал об этой простой истине.

— Я очень хорошо знал Рахманинова. И много воспоминаний с ним связано. Он был такой же наивный, как и все в Художественном театре. Помните наши размышления на этот счет? Как-то надо было выкрасить забор вокруг его дома. И он надумал вызывать маляров. А я говорю: «Я вам выкрашу забор, дешево будет и покойно». Я купил краски, кисти, стал красить, а он стоит, смотрит с удивлением. Потом говорит: «А можно мне покрасить?» — «Пожалуйста, — говорю, — вот берите кисть и красьте». Красит, красит. А потом говорит: «Подумайте, а я и не знал, что умею красить». Такая вот кампания…

— Вы обещали рассказать о его последних днях.

— Вскоре мы его привезли в гостиницу, а потом перевезли домой. Когда у человека рак и его перевозят домой — значит, конец. Вылечить нельзя, и нечего лежать в госпитале. Он был дома, в хорошем настроении, и ему стало лучше, как-то он даже встал. И я его стриг. Вот эту машинку я и привез в подарок. Я его постриг, он сидел в халате, ему стало легче. И я подумал: может, выскочит. А потом он опять прилег. И помню его такую фразу: «Хотя врачи говорят, что мне лучше, а я чувствую, что мне хуже». Ну и действительно ему стало хуже, он стал забываться. Он все лежал, закинув руку за кровать, у него была такая привычка. Тут я должен рассказать одну историю… Как-то вечером мы сидели одни, никого не было, все куда-то уехали, кажется в синема, мы сидели, разговаривали, и я его спросил: «Сергей Васильевич, как это вы сочиняете музыку, объясните мне, интересно узнать, как это происходит».

И неожиданно для нас Федор Федорович преобразился, нахмурился и заговорил глуховатым голосом, чуточку грассируя:

— А я ничего не сочиняю, я слушаю, там музыка, — показывая на голову, — играет, играет, играет… И так надоедает, что, пока я не положу на бумагу, не останавливается.