Восхождение. Кромвель

— Такого замка нет, который назывался бы просто замком. Я готов следовать в какой угодно замок, только назовёте его.

— В замок Херст-Кастл.

— Худшего выбрать они не могли! Позволено ли мне взять с собой слуг?

— Только самых необходимых.

Король выбрал двух камердинеров. Герцог Ричмонд вышел распорядиться, чтобы приготовили завтрак. Но под окнами застучали подковы. Подали лошадей. Офицер сказал без поклона:

— Ваше величество, надобно ехать.

Король не нашёл, что возразить. Он молча вышел и поместился в карете вместе с двумя камердинерами. Офицер хотел сесть рядом с ним, но государь выставил ногу и приказал затворить дверцы кареты. Отряд кавалерии тотчас её окружил. На берегу их ожидало небольшое судёнышко. Спустя три часа они были в Херст-Кастле.

Замок возвышался на одинокой скале. В подножие с злобным рёвом бросался прибой. Даже в летнюю пору замок был сырым и угрюмым, зимой ледяной холод исходил от неровных каменных стен.

Король почувствовал вдруг, что он обречён. Ему го и дело припоминались мрачные трагедии прошлого: Генрих VI, Эдуард II, удавленный в Беркли, Ричард II и чаще других его бабка Мария Стюарт, казнённая в замке Фотерингей, грозный пример и соблазнительный юридический прецедент: если можно было бросить под топор палача королеву, то почему нельзя также поступить с королём?

Прежде презиравший охрану, монарх заговорил, рассчитывая на то, что каждое его слово попадёт, куда надо. Он досконально изучил декларацию, в которой армия требовала судить его как преступника, однако один из агентов сумел тайно ему передать:

«Меня заверили, что Кромвель не соглашается с ними. Его намерения и их планы несовместимы, как огонь и вода. Они стремятся к чистой демократии, тогда как он видит свой идеал в олигархии».

Теперь он рассчитывал на него, убеждал офицера охраны:

— Не существует законов, на основании которых государь может быть привлечён к суду своими же подданными.

Он был в этом прав, к тому же стремился опровергнуть юридический прецедент: ведь королева Мария Стюарт была казнена не по приговору подданных, а по приговору, который подписала другая королева, королева Елизавета. Офицеру нечего было ответить, или у него был приказ в разговоры с узником не вступать. Пленник всё же на что-то надеялся, пробовал даже пугать, что в случае расправы над ним торговцы и финансисты откажут в поддержке парламенту, а европейские государи в знак мести вторгнутся в Англию, с ними соединятся повстанцы Ирландии, в таком случае парламенту не устоять.

Всё это был уже пустой разговор. Второго декабря армия в полном порядке вступила в Лондон, торжественно, строго, в полном молчании, точно каждый солдат понимал историческую важность момента. Полк кавалерии разместился в Гайд-парке, недалеко от Вестминстера, как будто взял его под прицел. Главная квартира расположилась в Уайт-холле. Покои короля занял Ферфакс.

Это было предупреждение. Парламент его не услышал. Он тоже питался надеждами, что его не тронут, потому что без него нельзя обойтись. Четвёртого декабря представителям нации стало известно, что монарх заключён в мрачный Херст-Кастл. Пресвитериане встретили это известие бурей негодования:

— Мы обесчещены!

— О нет! Этого мало! Мы погибли, если не отразим блистательным образом этого дерзкого беззакония!

Принялись отражать. Правда, ничего блистательного из этого не получилось. Было принято довольно безобидное и скромное постановление, что похищение короля произошло без ведома и согласия представителей нации. Зато с новым жаром принялись обсуждать уступки, сделанные государем. Это было сражение индепендентов с пресвитерианами. Доводы с обеих сторон гремели, как выстрелы. Ночь наступала. Старики и те, кто был послабей, начинали дремать. Тогда поднялся Уильям Принн, сторонник пресвитериан, богослов, одним из первых поднявший бесстрашный голос против злоупотреблений короля и правительства, одним из первых пострадавший от королевского произвола: несколько лет провёл он в тюрьме, у него были отрезаны оба уха, он выдержал наказание позорным столбом. Он произнёс длинную речь:

— Милорд председатель! Всем известно, что я стану говорить в пользу мира, а меня уже обвиняют в отступничестве, уже называют меня фаворитом короля, намекая на заглавие одного из моих сочинений. Что ж, я напомню вам все те милости, которыми меня удостоили его величество и его министры: отрезали мне сперва одно ухо, потом другое; три раза выставляли меня к позорному столбу и держали каждый раз по два часа; палачи сожгли мои сочинения, хотя цензура позволила их напечатать; осудили меня уплатить два штрафа, каждый по пять тысяч фунтов стерлингов, продержали меня восемь лет в тюрьме, не давая ни перьев, ни чернил, ни бумаги, ни книг, кроме Библии, не допускали ко мне друзей, давали мне столько пищи, чтобы только не умереть от голода. И если кто из представителей нации завидует мне, тот имеет полное основание величать меня фаворитом или отступником.