Восхождение. Кромвель

Прибывшие из дальних, глухих уголков сельские хозяева, торговцы, предприниматели одинаково чувствовали, одинаково мыслили, когда затрагивались их интересы, но были разъединены. Они могли возмущаться сколько угодно, с утра до вечера изливать праведный гнев на голову короля, его министров и руководителей церкви, но всё это были только слова, всегда гневные, но часто пустые. Не привыкшие к открытой общественной жизни, не имевшие опыта в делах государства, эти люди путались в выводах, слабо представляли себе выход из действительно сложного положения, уже походившего на тупик, и не были готовы к серьёзным решениям.

Они нуждались в вожде, и вождь у них был. Снова Джон Пим встал во главе оппозиции. Он стал толще, но его боевой дух укреплялся день ото дня. Пим собрал вокруг себя самых преданных, самых мыслящих, самых непримиримых противников короля. Он направлял их во время заседаний, а после собирал у себя на совет в собственном доме недалеко от парламента. Здесь каждый день вместе обедали в складчину Джон Гемпден, Артур Гезлриг, убеждённый индепендент[15], и Оливер Сент-Джон, учёный-юрист. К ним часто присоединялись Строд и Холлз, Файнес и Вен, известные смелыми взглядами. Оливер Кромвель чувствовал себя здесь своим человеком, и недаром: среди парламентариев оказалось семнадцать его родственников и близких друзей, а Джон Гемпден был его двоюродным братом. Пим обладал острым чутьём и был отличным оратором, Гемпден был умней и находчивей, за что многие считали его истинным предводителем оппозиции. Под руководством этих двух в столовой дома за Вестминстер-холлом во время обеда, в дружеской неторопливой беседе, пополам с шутками и житейскими новостями, вырабатывалась генеральная линия нападения на позиции короля и обсуждались решения, которые затем предлагались депутатам. Оливер слушал, набирался ума и большей частью молчал. Джон Пим, ожидая нового блюда или попивая вино, не уставал повторять:

— Теперь мы должны держаться не того направления, какого держались в прошлом парламенте. Мы должны смести всю паутину, которая висит сверху и по углам, чтобы в палате не разводилось пыли и грязи. Теперь у нас появилась возможность сделать страну счастливой, искоренить все обиды и вырвать причины, породившие их, если только все будут честно исполнять принятый на себя долг.

Джон Пим царил, потому что многие явились исполнить свой долг и выразить обиды, нанесённые стране королём и его прихлебателями, в особенности Страффордом и архиепископом Лодом. Они горели жаждой как можно скорее увидеть обновлённую Англию, а Пим только подливал масла в огонь. Положение в стране ухудшилось до того, что лидер уже не просил, а обвинял и требовал перемен, но в рамках закона. Английскую конституцию Пим считал лучшей в мире, твёрдо защищал монархический принцип, настаивая хотел, чтобы король признавал конституцию, уважал парламент и управлял, опираясь на одобрение представителей нации. Самое большее, что предлагалось: упрочить конституцию, очистив её от тех наслоений и новшеств, которые в последнее время вводили Бекингем, Страффорд и менее значительные прихлебатели и советники короля.

Когда схлынула первая волна возмущения и накал первых, стихийно вспыхнувших речей стал остывать, именно он изложил продуманную программу, по которой должен был, по его мнению, работать парламент. Пим определил три направления. Прежде всего напал на высокомерное, явно наплевательское отношение короля к прежним парламентам и потребовал в полном объёме восстановить его традиционные привилегии. Затем перечислил все попытки архиепископа Лода возвратить англиканскую веру в лоно католической церкви и призвал возвратиться к её первоначальным основам, также в духе традиций, принятых большинством англичан. Наконец, он обрушился на произвольность и незаконность налогов, на корабельные деньги, на штрафы, на высокие пошлины, на аресты, нарушавшие Великую хартию вольностей, и потребовал гарантий как личной свободы каждого англичанина, так и свободы предпринимательства и торговли, для чего прежде всего необходимо обеспечить неприкосновенность прав частной собственности.

Его поддержали. Новая волна возмущения подхватила представителей нации. Каждый из них привёз в Лондон петиции и жалобы своих избирателей и спешил рассказать о бесчисленных злоупотреблениях. Речи этих сельских дворян не отличались ни богатством стиля, ни стройностью, зато в них громко звучали гнев и негодование того большинства, которое там, далеко, в небольших городках и на фермах, заждалось гарантий личной свободы, свободы предпринимательства и вероисповедания.

Одним из ораторов был Оливер Кромвель. Его выступление врезалось в память Филиппа Уорика, кавалера, приверженца короля, привыкшего оценивать человека по покрою камзола и ленты на шляпе, отчего его свидетельство вдвойне любопытно: