Иран намного раньше Рима начал изменения в своих вооруженных силах, поскольку парфянское вторжение (III в. до н. э.) привело к развитию нового рода войск — тяжеловооруженных кавалеристов, или катафрактов, которые решали задачу действенной защиты от легкой кавалерии кочевников. Организация и содержание таких войск поставили перед цивилизованными обществами серьезную проблему — сильные лошади и передовое вооружение были очень дорогими, а катафракты требовали долгих тренировок для эффективного владения своим сложным вооружением. Возможно, парфяне были первыми, кто решил эту проблему «феодальным» способом, который со временем стал обычным во всей Западной Евразии. Сущность системы заключалась в том, что отдельные сельские общины отдавали во владение воинам, которые таким образом получали достаточный доход и свободное время, чтобы экипировать и обучить как самих себя, так и, возможно, некоторое число слуг как тяжеловооруженных всадников, готовых к немедленной местной обороне и способных при наличии действенной центральной администрации собираться в большие отряды для крупных операций. Но воины в своих поместьях могли как не ответить на призыв их короля, так и отказаться подчиняться своим начальникам в поле. Поэтому разрушение действенной центральной администрации всегда было реальной опасностью для государства, которое избрало феодальное поддержание своего войска латной конницы.
В государстве с цветущей торговлей обложенные налогами города могли финансировать содержание царской наемной армии, что давало возможность уравновесить центробежные силы. Постоянная армия, оснащенная, как лучшие феодальные силы, обычно могла держать потенциальных мятежников в благоговейном страхе и принуждать наиболее честолюбивых местных аристократов покоряться царским повелениям. Такая двойственная система была характерна для военного режима империи Сасанидов. Эта организация общества, связывающая воедино царя, магнатов, низшую знать, горожан и даже крестьян, переходила от царствования к царствованию[634]
.В этом отношении режим Сасанидов мало отличался от Парфии. Но идентификация царского правительства с официальной религией — зороастризмом — и с духовенством, которое не только руководило религиозными делами, но и активно помогало в осуществлении судебных и других функций администрации, было новым и, возможно, способствовало стабилизации и усилению центральной власти. Первый сасанидский монарх Ардашир (226-241 гг.) происходил из рода жрецов. Он, может быть, даже был обязан быстротой и масштабом своих успехов активной поддержке, предоставленной ему жрецами древних иранских культов[635]
, которые как никогда ранее чувствовали сильную угрозу со стороны буддизма и христианства, распространявшихся на их территории.На серебряном кубке изображена сцена из жизни сасанидских монархов, занимающихся тем, что им более всего приличествует, — охотой и войной. Кубок сохранился достаточно хорошо для демонстрации того, что, подобно своим ассирийским предшественникам, сасанидские рыцари не пользовались стременами и, в отличие от своих двойников на Дальнем Западе, не считали ниже своего достоинства пользоваться луком и стрелой.
Преемники Ардашира на персидском троне были снисходительны к различным религиозным экспериментам, возможно, потому, что они испытывали трудности в контроле зороастрийского духовенства и аристократии, с которой те были тесно связаны. Однако в конечном счете Сасаниды всегда возвращались к вере своих предков. Они были не в состоянии отвернуть от себя иранскую знать, от чьей доблести изначально зависела военная безопасность государства и общества. Городское население империи — которому парфяне покровительствовали сильнее, чем знати страны, — могло находиться в состоянии брожения. Проникновение христианства, расцвет вавилонского иудаизма и больше всего религиозное движение, ассоциируемое с именем Мани и Маздака, свидетельствует о сильном неудовольствии горожан. Но только когда ссоры между царем и аристократией достигли необычайно высокой степени, сасанидский монарх мог оказать покровительство той или иной городской религии своего царства. Союз трона и алтаря был слишком драгоценным, чтобы без нужды отбрасывать его, поскольку он предоставлял религиозную поддержку королевской власти и это увеличивало государственную стабильность, которой едва ли можно было добиться другим способом[636]
.