Воскресение

– C’est excellent[30] – эти вафельки, и легко. Подайте еще сюда.

– Что же, скоро едете?

– Да уж нынче последний день. От этого мы и приехали.

– Такая прелестная весна, так хорошо теперь в деревне!

Мисси в шляпе и каком-то темно-полосатом платье, схватывавшем без складочки ее тонкую талию, точно как будто она родилась в этом платье, была очень красива. Она покраснела, увидав Нехлюдова.

– А я думала, что вы уехали, – сказала она ему.

– Почти уехал, – сказал Нехлюдов. – Дела задерживают. Я и сюда приехал по делу.

– Заезжайте к мама. Она очень хочет вас видеть, – сказала она и, чувствуя, что она лжет и он понимает это, покраснела еще больше.

– Едва ли успею, – мрачно отвечал Нехлюдов, стараясь сделать вид, что не заметил, как она покраснела.

Мисси сердито нахмурилась, пожала плечами и обратилась к элегантному офицеру, который подхватил у нее из рук порожнюю чашку и, цепляя саблей за кресла, мужественно перенес ее на другой стол.

– Вы должны тоже пожертвовать для приюта.

– Да я и не отказываюсь, но хочу приберечь всю свою щедрость до аллегри. Там я выкажу себя уже во всей силе.

– Ну, смотрите! – послышался явно притворно смеющийся голос.

Приемный день был блестящий, и Анна Игнатьевна была в восхищении.

– Мне Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, – говорила она Нехлюдову. – Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные – его дети. Он иначе не смотрит на них. Il est d'une bont'e…[31]

Она остановилась, не найдя слов, которые могли бы выразить bont'e того ее мужа, по распоряжению которого секли людей, и тотчас же, улыбаясь, обратилась к входившей старой сморщенной старухе в лиловых бантах.

Поговорив, сколько нужно было, и так бессодержательно, как тоже нужно было, для того чтобы не нарушить приличия, Нехлюдов встал и подошел к Масленникову.

– Так, пожалуйста, можешь ты меня выслушать?

– Ах, да! Ну, что же? Пойдем сюда.

Они вошли в маленький японский кабинетик и сели у окна.

LVIII

– Ну-с, je suis `a vous.[32] Хочешь курить? Только постой, как бы нам тут не напортить, – сказал он и принес пепельницу. – Ну-с?

– У меня к тебе два дела.

– Вот как.

Лицо Масленникова сделалось мрачно и уныло. Все следы того возбуждения собачки, у которой хозяин почесал за ушами, исчезли совершенно. Из гостиной доносились голоса. Один женский говорил: «Jamais, jamais je ne croirais»,[33] а другой, с другого конца, мужской, что-то рассказывал, все повторяя: «La comtesse Voronzoff и Victor Apraksine».[34] С третьей стороны слышался только гул голосов и смех. Масленников прислушивался к тому, что происходило в гостиной, слушал и Нехлюдова.

– Я опять о той же женщине, – сказал Нехлюдов.

– Да, невинно осужденная. Знаю, знаю.

– Я просил бы перевести ее в служанки в больницу. Мне говорили, что это можно сделать.

Масленников сжал губы и задумался.

– Едва ли можно, – сказал он. – Впрочем, я посоветуюсь и завтра телеграфирую тебе.

– Мне говорили, что там много больных и нужны помощницы.

– Ну да, ну да. Так, во всяком случае, дам тебе знать.

– Пожалуйста, – сказал Нехлюдов.

Из гостиной раздался общий и даже натуральный смех.

– Это все Викто€р, – сказал Масленников, улыбаясь, – он удивительно остер, когда в ударе.

– А еще, – сказал Нехлюдов, – сейчас в остроге сидят сто тридцать человек только за то, что у них просрочены паспорта. Их держат месяц здесь.

И он рассказал причины, по которым их держат.

– Как же ты узнал про это? – спросил Масленников, и на лице его вдруг выразилось беспокойство и недовольство.

– Я ходил к подсудимому, и меня в коридоре обступили эти люди и просили…

– К какому подсудимому ты ходил?

– Крестьянин, который невинно обвиняется и к которому я пригласил защитника. Но не в этом дело. Неужели эти люди, ни в чем не виноватые, содержатся в тюрьме только за то, что у них просрочены паспорты и…

– Это дело прокурора, – с досадой перебил Масленников Нехлюдова. – Вот ты говоришь: суд скорый и правый. Обязанность товарища прокурора – посещать острог и узнавать, законно ли содержатся заключенные. Они ничего не делают: играют в винт.

– Так ты ничего не можешь сделать? – мрачно сказал Нехлюдов, вспоминая слова адвоката о том, что губернатор будет сваливать на прокурора.

– Нет, я сделаю. Я справлюсь сейчас.

– Для нее же хуже. C’est un souffre-douleur,[35] – слышался из гостиной голос женщины, очевидно совершенно равнодушной к тому, что она говорила.

– Тем лучше, я и эту возьму, – слышался с другой стороны игривый голос мужчины и игривый смех женщины, что-то не дававшей ему.

– Нет, нет, ни за что, – говорил женский голос.

– Так вот, я сделаю все, – повторил Масленников, туша папироску своей белой рукой с бирюзовым перстнем, – а теперь пойдем к дамам.

– Да, еще вот что, – сказал Нехлюдов, не входя в гостиную и останавливаясь у двери. – Мне говорили, что вчера в тюрьме наказывали телесно людей. Правда ли это?

Масленников покраснел.