Воскресение в Третьем Риме

– Да, Ликочка повадился рассказывать маменьке о распутинском разврате… но вы не верьте этому, mon enfant. Покаяние проповедовал отец Григорий, а не разврат. Революцию покаяния, если уж о революции говорить, возвещал.

– А его кутежи? А его… мужская сила?

– Вы, mon enfant, про Анну Александровну Вырубову слышали? Царица вместе с ней музицировала. Говорили, что Анюта к Распутину ближе всех. А когда при Временном правительстве сформировали комиссию по расследованию преступлений царского режима (Блок в комиссию входил, не побрезговал), то Анна Александровна подверглась судебно-медицинской экспертизе и оказалась… девственницей. – Тетушка-бабушка на этом слове чуть-чуть запнулась.

– Может быть… может быть… исключение? – еле выговорил я.

– Блоку Руднев рассказывал, следователь, а Блок ваш любимый в дневник записал. Я наизусть запомнила: «Распутин гулял в молодости; потом пошло покаянье и монастыри… ни с императрицей, ни с Вырубовой он не жил». Чего только Ликочка не болтал о нем, а как до настоящего расследования дошло, ни одна дама ничего не подтвердила.

– Что же, князь Лик не только старца, но и всех этих дам оклеветал? – спросил я не без оттенка провокации. Тетушку-бабушку покоробило.

– Как легко вы словами бросаетесь! Переняли нынешнюю моду Не знаю, стоит ли говорить вам. Сами эти дамы распускали о себе такие слухи, позорили себя, чернили, чтобы пострадать.

– Как это?

– Григорий Ефимович так учил. Величайший грех – гордыня. Величайший подвиг – гордыню сломить, претерпеть напраслину, как Христос терпел. Вот старец и учил этих дам винить себя и его в разврате, чтобы смириться, унизиться, опозориться.

– А если женщина действительно чиста? Как Анна Александровна Вырубова, по вашим словам?

– Чистотой гордиться тоже грех. А высший подвиг – остаться чистой и прослыть падшей. Но не всем такой подвиг под силу Лучше утратить чистоту и покаяться, чем гордиться ею и тешить дьявола. Я сама слышала, как старец говорил: «Ходили как павы… Думали, что весь свет для них… Я полагал, что надо их смирить… унизить… Когда человек унизится, он многое постигает…»

– И он помогал им унизиться… Сам унижал их… своей мужской силой?

Ни один мускул не дрогнул на лице у тети Маши, но мне показалось, что это стоило ей усилия.

– Опять ты не про то. Говорил же он: «Мне прикоснуться к женщине все равно что к чурбану. У меня нет похоти. И дух бесстрастия, во мне сущий, я передаю им, а они от этого делаются чище, освящаются». А еще он говорил: клин клином вышибают.

– Значит, не согрешишь – не покаешься, а не покаешься – не спасешься, – сказал я и тотчас пожалел об этом. Я нечаянно, а может быть, и не так уж нечаянно задел тетю Машу за живое.

– Не к лицу вам повторять за глупыми людьми эти вполне разумные слова. Просто они грешат и не каются. А кто кается, тот не грешит.

– Как это?

– Повторяю тебе, все очень просто, и потому невероятно трудно. Одно покаяние – не грех, все остальное – грех. Один Бог без греха, но и Бог покаялся в том, что мир сотворил. Если бы хорошим поведением спасались, Христу на крест идти не надо было бы.

– А как же нравственность?

– Нравственность – перевод немецкого «Sittlichkeit». Вам пора бы это знать. По-русски говорят не «нравственность», а «праведность». А праведность – это смирение. Смирению-то он и учил.

– Не пойму только, в чем его-то смирение было, – притворно возмутился я, чтобы вызвать ее на дальнейшую откровенность.

– А в том и было, что мог святым прослыть, а все сделал для того чтобы слыть пьяницей и развратником. Представляешь себе, что было бы, если бы он в скит ушел, схиму принял бы, затворился бы? Вся Россия у ног его была бы, из святых святым считался бы при жизни и после смерти. А он предпочел ругаться миру…

– Как это ругаться?

– Юродивый приходит из пустыни, обличает мир, миру ругается и себя на поругание отдает.

– Так вы его юродивым считаете? Душевнобольным?

– Душевнобольной юродивым не бывает.

– Что ж, юродивый симулирует?

– Называй это так. Только симулируют ради какой-то выгоды, а юродствуют, чтобы пострадать. Я верю, он действительно хотел уйти в глухое место и там спасаться, соблюдая древний устав подвижнической жизни. Ликушка сам это от него слышал, он взял и пошел на смерть и убить себя заставил Ликушку. Никогда ему этого не прощу.

В голосе тети Маши послышались слезы.

– Как заставил? – не мог не спросить я.

– Так и заставил. Он же знал, на что толкает Ликушку, и умереть пожелал от руки любимого красавца. Ликушка просто не мог иначе поступить, и Григорий знал это.

– Знал?

– Конечно знал. И на смерть шел по доброй воле, бедным Ликочкой играл. Ликочка-то к покаянию не способен был, так ведь и Ликочка – человек, за что же он погубил его?

Слезы текли по ее щекам.

– Как же князь Лик ничему от него не научился? Он же к старцу близок был.

– А при дворе все такие были. Неспособные к покаянию. Григорий Ефимович от них царя спасти хотел, за это Григория Ефимовича и убили. И царя убили, как он предсказывал.

– А будь Распутин жив, он царя бы спас?