Воскресение в Третьем Риме

Дверь отперлась не без труда, со ржавым скрежетом. Кира повлекла меня через порог. В избе пахло старыми тряпками, черствыми корками и затхлостью. Кира попыталась нащупать выключатель, но то ли не нашла его, то ли света не было. Зато луна светила прямо в маленькое, замызганное окошко, освещая постель с простыней, которая при лунном свете казалась белой. Кира сбросила на пол пальто, обняла меня и произошло то, что должно было произойти.

Понимаю, насколько не вписывается в жанр биографии, мемуаров или даже автобиографии то, что я сейчас пишу. Быть может, я лишаю себя возможности опубликовать написанное при моей жизни или при жизни Киры, хотя представляю себе, как она будет смеяться, читая это нелепое отступление, но смех ее будет деланым и перейдет в истерический. И все-таки я решил про себя, что биография Чудотворцева невозможна без моей полной откровенности, какой бы натуралистической она ни казалась.

Кира была решительнее, я был опытнее. Мой мочаловский опыт даже стеснял меня в ее объятиях. Мы лежали рядышком, по-прежнему не говоря ни слова, когда заскрипели ступени крыльца и послышались шаркающие шаги. Кто-то вошел в избу не стучась. Мы вскочили с постели, и до нас не сразу дошло успокаивающее шамканье:

– Да лежите, лежите, милые! Не вы первые, Бог даст, не вы последние. А я на улице продрогла, дай, думаю, зайду, обогреюсь. Скоро снег выпадет, и я в зимнюю спячку впаду. Разве что лыжники иной раз разбудят. Зимой-то за мою берлогу я дороже беру. А то когда же мне и выпить, как не сейчас, когда вы, студенты, здесь толчетесь, а летом туристы наведываются. Моя постелька-то ан вот она, если кому приспичит, как вам, например.

Мы торопливо одевались при лунном свете.

– Что ж вы заторопились, – продолжала шамкать баба Харя. – Впрочем, как хотите, коли хватит с вас, так я свет зажгу.

Избушка осветилась электричеством, неуместным в этой затхлости, как моя откровенность. Вдруг баба Харя засмеялась булькающим, хлюпающим смехом, подняв к свету простыню:

– Ну, девушка, ай да девушка! Да, бывало, по всей деревне носили, показывали то, что после тебя осталось. Ну, парень, смотри женись на ней теперь, иначе из-под земли тебя достану, испорчу, так и знай! А теперь позолоти ручку на прощанье, – затянула она на цыганский лад, – твоя краля мне заплатила, но ради такого дела и ты мне что-нибудь подбрось!

Я вытащил из карманов брюк две последние смятые десятки. Баба Харя так и вцепилась в них:

– Вот спасибо, соколик! Приходите еще. У меня кто побывал, тот частенько возвращается.

Годы спустя я действительно предлагал Кире навестить бабу Харю, как будто она встретит нас на своем подгнившем крыльце и смерти на нее нет, но Кира холодно отказывалась.

Однако через несколько лет, когда Кира увлеклась тантрическим буддизмом, на Совиную дачу приехал всамделишный лама (глядя на него, я вспомнил строку Иннокентия Анненского: «Священнодействовал базальтовый монгол», звали его, помнится, Тузол-Дорджи Батмин, фамилия того же происхождения, что «Бадмаев», и он к тому времени лет двадцать отсидел в разных лагерях). Лама успел облачиться в желтую мантию, обнажающую одно плечо; с характерной снисходительной улыбкой, подчеркивающей разрез узких глаз, он глянул на своих адептов и с экзотическим санскритско-тибетским призвуком произнес любимое Кирино слово: «Абсурд», потом с улыбкой, еще более масленой, изрек: «Аван-дуди!» (Кира объяснила мне, что это особый нервный ствол, заканчивающийся половым отростком) и наконец многозначительно указал пальцем вниз, нарочито по-туземному зачмокал: «Алая-виджняна, земелька, однако», и тут у Киры вырвался памятный хлюпающий смешок, с которым баба Харя рассматривала простыню и который вырывался у девушек, встречающихся с бабой Харей при дневном свете, а лама между тем говорил о ритуальном слиянии мужского и женского, и мне смешок напомнил всхлипывающее хлюпанье глинистой рождественской почвы под нашими подошвами:

Втайне стыдясь человеческих глаз,
Глаз ненасытных и предубежденных,
Только покойных и новорожденных
Любит земля, разлюбившая нас.

В ту ночь земля не хлюпала, а похрустывала, схваченная ночным морозцем. Мы шли по пустынному Рождествену и не говорили ни слова. Наконец, я нарушил молчание:

– Слушай, а как же твое замужество?

– Ты что имеешь в виду? – поежилась она, как будто от холода, но видно было, что мой вопрос смутил ее.

– Ты ведь замужем… за Адиком Луцким. Даже фамилию его носишь.

– Не все ли равно, какую фамилию я ношу. У меня своя жизнь.

– Но ты и вышла-то за него недавно, всего несколько месяцев назад, и вот теперь со мной… Ты что же, ошиблась в нем?

– Нет, как раз не ошиблась.

– Но как же так получилось?

– Все получилось. Как ты не понимаешь? Адриан свободен, и я свободна! Он мой друг, и я его друг, но мы свободны даже друг от друга.