Воскрешение из мертвых

— Нда… — неопределенно протянул Киселев, возвращая протокол ученому секретарю. Как ни странно, но этот всеми осужденный, потерпевший поражение Устинов вызывал у него сейчас что-то похожее на симпатию. Упорством своим, что ли, готовностью костьми лечь за свои убеждения?.. Но с другой стороны — что же, он один прав, все вокруг не правы?..

— Как видите, все было вполне демократично, Устинову не на что жаловаться. По сути, он сам виноват. Ему бы чуть побольше гибкости, и работал бы он себе спокойно, возился бы понемногу со своими алкоголиками, никто бы его не тронул. Так для него, оказывается, это масштаб не тот, его на глобальные проблемы потянуло.

Иван Семенович Беговой говорил еще что-то, значительно поблескивая очками, но Киселев вдруг на некоторое время утратил нить его рассуждений. Противоречивые чувства боролись в нем. По-житейски он безусловно сочувствовал Устинову. Однако как лицо официальное, как представитель газеты, он не должен был поддаваться этому чувству. У него не было никаких оснований не верить ученому секретарю. Тем более что тот говорил с ним столь откровенно и доверительно. Чутье уже подсказывало Киселеву, что, задумай он и правда делать из этой истории материал для газеты, — ему вольно или невольно придется занять позицию, сходную с той, которую занимает Иван Семенович. И правда, человек, противопоставивший себя коллективу, — чем не тема? В конце концов, журналист должен подниматься выше собственных антипатий или симпатий, дело ведь не в отдельном факте, не в конкретном конфликте и даже не в конкретном человеке, а в тех уроках, которые смогут извлечь из этого материала читатели, в его воспитательном значении. Так его учили. Все в этих выкладках вроде бы было верно, и вместе с тем что-то в душе Киселева все-таки сопротивлялось подобной логике.

Колебания эти были неясными, они лишь робко зарождались в душе, но со смутной тревогой Киселев уже угадывал, что, может быть, именно сейчас жизнь впервые ставит его перед выбором, от которого потом в его судьбе многое будет зависеть.

— Я вижу, вас еще гложут сомнения, — с добродушной усмешкой сказал Иван Семенович. В чем, в чем, а в проницательности ему нельзя было отказать. — Можете побеседовать с народом. Хотите? — И, не дожидаясь ответа Киселева, уже набирал телефонный номер:

— Людочка? А где Зоя Павловна? Кофе пьет? Ну-ну. Я уже начинаю опасаться за ее здоровье. Напомните ей, что Бальзак умер именно от кофе. А сейчас разыщите ее, Людочка, и скажите, что я подошлю корреспондента. Нет, его не Зоя Павловна интересует, его Устинов интересует. Так ей и передайте.

— Это наша общественность, — сказал Иван Семенович, обращаясь уже к Киселеву. — Зоя Павловна — председатель месткома, она в курсе всех событий, от нее вы получите полную информацию по всем вопросам.

— А скажите, — уже вставая, спросил Киселев, — вот там, в протоколе, речь шла о каком-то антиобщественном поступке Устинова. Что это было?

— Это как раз по части Зои Павловны, — все с той же обезоруживающей добродушностью, выпроваживая Киселева, отозвался Иван Семенович. — Она вам все расскажет.

— Даже и не знаю, рассказывать вам или нет — право, неловко как-то, эпизод этот, собственно, прямого отношения к делу не имеет, — говорила Зоя Павловна, а в глазах ее так и светилось нетерпеливое желание поведать, выложить Киселеву историю, которая долгое время, обрастая подробностями и домыслами, витала в лабораториях института. — Но что уж скрывать, впрочем… Даже не верится, что взрослый человек мог себе такое позволить…

Они сидели друг против друга в небольшом кабине-тике, этаком закутке, выгороженном специально для месткома, где едва помещался унылый канцелярский стол, покрытый прикнопленным к нему картоном, и обычный платяной шкаф. Если что и оживляло это казенное помещение, так лишь несколько изящных кашпо, принесенных Зоей Павловной из дому и развешанных по стенам.