Воскрешение королевы

— Ну да, мне не раз приходилось спасать тебя от жестокой трепки, — лукаво заметила Агеда, протягивая племяннику шоколад.

— Да, тетя. Ты мой настоящий ангел-хранитель, — засмеялся Мануэль, принимая лакомство.

— Это все, что я могла сделать для бедняжки Авроры.

— А от чего умерла твоя мама, Мануэль?

Тетя и племянник переглянулись.

— От передозировки транквилизаторов. Она покончила с собой в номере отеля в Портофино, — ответил Мануэль.

— Бедная Аврора так и не оправилась после того, как ее выгнали из дома.

— Очень жаль, — проговорила я.

— Да, милая, порой родители причиняют своим детям страшное зло. А хуже всего то, что они это делают из-за любви, — вздохнула Агеда.

— Знаешь, как долго король с королевой не позволяла Хуане уехать к Филиппу?

— Прекрати, Мануэль, опять ты со своей историей!

— Как долго? — поинтересовалась я. Мне хотелось поговорить о Хуане.

— Целый год. В конце концов принцесса вернулась во Фландрию, но их отношения с Филиппом так и не стали прежними.

— Именно тогда, в Испании, стали появляться первые признаки ее безумия. Ведь я права, Мануэль? Хуана требовала, чтобы ее отпустили во Фландрию. Кричала на мать, била служанок, — сказала Агеда.

— Ничего удивительного, — вмешалась я. — Любая женщина придет в отчаяние, если ее разлучат с детьми.

— Вот видишь, тетя? Все дело в точке зрения. По мнению современной женщины, бунт Хуаны был вполне оправдан.

— Я готова согласиться, что с Хуаной поступили несправедливо, но, ради всего святого, она же была принцессой. Ей следовало держать себя в руках. Со многими женщинами случались трагедии и пострашнее, но они не позволяли себе распускаться. Что было бы, если бы все начали закатывать истерики из-за малейшей несправедливости.

— Возможно, мир стал бы чуточку справедливее, — предположила я, думая о маме.

Агеда принялась убирать со стола. Я хотела помочь, но она решительно отказалась.

— Ладно уж, ступайте в библиотеку.

— Мы выпьем кофе там, — решил Мануэль. — Тебе скоро возвращаться в интернат.

На диване лежало черное платье. Увидев его, я снова почувствовала густой приторный вкус шоколада.

— Ой, нет, Мануэль, не заставляй меня это надевать, — взмолилась я, потрогав ткань (мягкую блестящую шерсть искусной выделки). Платье было глухое, с оборками, украшенными белой строчкой. Широкие рукава сужались на предплечьях.

— Оно удобное. Ты же обещала выполнять все мои условия. Ну же. Будь хорошей девочкой.

Спорить было бесполезно. Я разделась. Мануэль торопливо застегнул мне пуговицы на спине. Меня забавляло его нетерпение и весь ритуал переодевания. Запах шерсти напоминал о монашках. Платье было неновое. От него слегка пахло нафталином.

Переодевшись, я поняла, что Мануэль был прав. Что-то неуловимо изменилось.

Я вспоминала все, что наговорила в тот день, заново взвешивая каждое слово. Каждое злое, несправедливое слово, что ранило душу Филиппа, словно острый шип. Я знала, что мне не будет прощения, что он навсегда возненавидит меня. Вглядываясь в темноту, я повторяла вслух оскорбления, которыми осыпала мужа. Мне хотелось поймать слова на лету, раздавить их, как слепней. В тот час Филипп скакал по сухим холмистым дорогам Кастилии, и за ним по пятам летело эхо моих проклятий. Всю ночь я металась в постели без сна, а наутро решила наказать себя молчанием. Я поклялась, что отныне не пророню ни слова.

Мать не понимала, что со мной происходит. Она садилась рядом, заглядывала мне в глаза, задавала вопросы, уговаривала поесть. Я умирала от голода и жажды, но только качала головой, не разжимая губ. Несколько дней я почти не двигалась с места и все время плакала.

В конце концов Беатрис все же убедила меня немного поесть. Ради ребенка. Ради бедного птенчика, который жил во мне и питался мною. Ребенок энергично пихался крошечными ножками, побуждая меня жить. Дворец наводнили монахи и священники. Кардинал Хименес де Сиснерос заходил каждое утро по дороге в свой университет, чтобы справиться о моем здоровье и состоянии духа. Я принимала кардинала, поскольку тот приносил мне вести о муже. Чтобы задержать Филиппа, мой отец приказал чинить ему всяческие препятствия, не давать лошадей и не пускать на постой под предлогом неизбежной войны с французами. В моей душе затеплилась надежда, что тяготы пути заставят Филиппа отступить. Я воображала, что он повернет назад, но этого не случилось. Убедившись, что строптивый зять не переменит решения, мой отец скрепя сердце уполномочил его на переговоры с французским королем о принадлежности Неаполя.

Я поняла, что муж не вернется.