Воскресшая душа

– Тем лучше! – ехидно захихикал Сергей Федорович. – Одним козырем у меня больше! Ведь подозрение у меня явилось, не соучаствовали ли и вы, ваше сиятельство, будущему вашему супругу?

– Как соучаствовала? – не поняла Софья.

– А так-с! Может статься, что вы вместе с Минькой своего приемного папашеньку прихлопнули?

– Что вы говорите?! – вскрикнула графиня, хватаясь рукою за висок. – Как вы смеете?!

– А так вот и смею! Дело-то очевидное, так околесицу нечего нести; будем напрямки говорить…

– Ваше сиятельство! – вбежала испуганная Настя. – Его сиятельству графу Михаилу Андреевичу худо!..

Софья, бледная от волнения, только махнула рукой.

– И вы осмеливаетесь мне это говорить? – подступила она к Коноплянкину.

– А отчего же и не говорить, ежели язык дан? – ответил тот, нагло, с победным видом откидываясь на спинку кресла. – Вы-то, боярыня, благодарствовать меня должны за-то, что я к вам пришел, а не прямо в Сыскное, а вы разные кислые слова…

– Вам что нужно? Денег? – чуть не кричала Софья. – Так ничего вы не получите, ничего!

– Напрасно-с! Большие хлопоты для вас выйдут, – хладнокровно заметил Коноплянкин. – Слышите, супруг, кажись, вас зовет…

– Софья, Соня! – донесся издалека глухой, страдальческий стон. – Софья, приди… Худо мне!

Графиня даже не услыхала его.

– Идите и доносите, кому хотите, доносите! – крикнула она Коноплянкину. – Но помните, о вашей попытке к шантажу будет сообщено властям. Я этого так не оставлю! Вы воспользовались тем, что мой муж – болезненный, нервный человек, и явились, думая, что ваше мошенничество легко удастся? Ну, нет! Вы со мной имеете дело, я – не граф… Идите, доносите!..

– Это что же? Последнее ваше слово будет?

– Последнее мое слово: вон, негодяй! – и Софья энергичным движением указала на дверь.

– Что же? Тогда прощенья просим! – пробормотал Сергей Федорович. – Вот она, доброта-то моя! Не понимают люди! – Он пошел, но в дверях остановился. – Вот что, графинюшка: сгоряча ты все это наговорила, молода ты очень и сути не понимаешь…

– Вон! – крикнула опять Софья, и в ее голосе послышались истерические нотки.

– «Вон», «вон»! Чего заладила то? Слышал уж я это «вон» твое, – пробурчал Коноплянкин, – давно нужно уйти, да жаль… И графа твоего жаль, и тебя жаль… С покойным батькой твоим я приятелем был, так милость тебе даю. Буду три дня ждать. Граф-то твой знает мою чайную… Пусть завернет по старой памяти. А три дня пройдет, не прогневайся, сообщу, куда следует. Чего вам, убивцам, потакать? А затем, ваше сиятельство, желаю всяких благ! – И Коноплянкин вышел из гостиной.

– Да что же это такое? – прошептала Софья, растерянно оглядываясь вокруг. – Ведь нитка по нитке до всего доберутся… Все откроют, все погибнет! Не откупиться ли, пока есть время? Он сказал, что будет молчать три дня… Скорее к Станиславу… что скажет он… – Она нажала кнопку звонка и приказала вбежавшей Насте: – Карету скорее закладывать!

– Ваше сиятельство, к графу пройдите! – обрывающимся голосом воскликнула та. – Худо им! Боюсь я… как бы помереть не изволили! Так их этот мужлан напугал…

– Хорошо, я пройду… Распорядитесь поскорее экипажем!

Графиня быстро прошла в спальню.

Там, на постели со сбитым и измятым бельем, запрокинув голову, лежал Нейгоф. Он был очень бледен; его глаза были приоткрыты, и из-под век виднелись желтоватые белки. Грудь высоко вздымалась, но дыхание было короткое, прерывистое.

– Что же тут? – взглянула на мужа Софья. – Заснул… Не нужно только беспокоить, пусть спит… Я скоро вернусь и привезу с собой доктора.

Она уехала.

XXIII Переполох

Графиня Софья отсутствовала недолго. Она не нашла дома Куделинского, не ожидавшего ее вторичного посещения, оставила ему записку и возвратилась домой, захватив с собой Марича.

– Что, Настя? – испугалась она, увидев бледное, искаженное ужасом лицо горничной. – Что, граф проснулся?

– Его сиятельство… граф… хрипнули, потом совсем замолкнуть изволили…

– Что же? Опять заснул? – тревожно спросила Софья, бледнея.

– Какое-с заснули! – прорыдала та. – Совсем не дышат! Боюсь…

– Марич? Слышите? Пойдемте скорее!.. – крикнула графиня и бросилась в спальню мужа. Марич, коротенький и толстенький, поспешил за нею.

В дверях Софья остановилась и в ужасе отпрянула.

Нейгоф, страшный своим спокойствием, своей неподвижностью, лежал с широко открытыми, немигающими глазами. Немой, но выразительный укор застыл в неподвижном взгляде. Нос заострился, щеки ввалились, рот был полуоткрыт, руки беспомощно раскинуты на постели.

– Марич, Марич! – закричала Софья. – Что с ним?

– А вот сейчас мы это узнаем, – ответил тот и подошел к Нейгофу. Склонившись над телом, он послушал сердце, пощупал пульс, покачал головой и произнес: – Гм… дело-то как бы не того…

– Что, что? – бросилась к нему Софья. – Жив он? Обморок?

– Непохоже на обморок-то… Ни сердца, ни пульса не слышно… Как будто главнейший механизм приостановил свою работу…

Софья беспомощно опустилась в стоявшее у постели кресло и заплакала.