Воскресшая душа

– Нет! Я сама пойду! – Графиня, сбросив меховую накидку на руки горничной, пошла в комнаты. – Да, Настя, – остановилась она, – нам нужно поговорить… Позаботьтесь, чтобы никто не помешал… Если кто из этих читальщиков придет, позадержите их на кухне… – Она вошла в комнату, где стоял гроб. – Станислав! Что ты делаешь? – вскрикнула она, увидев, что Куделинский, стоявший к ней спиной, что-то трогает в гробу.

Куделинский испуганно отскочил.

– Не могу, Софья! – словно оправдываясь, произнес он. – Какая-то непреодолимая сила тянет меня взглянуть на него… Мне все кажется, что он живой… Смотри, даже его пальцы как будто сохраняют упругость… кожа еще влажна… смотри, – он приподнял веки Нейгофа, – глаза не остекленели…

– Так что же ты думаешь?

– Ничего не думаю.

– И думать нечего: Марич – доктор, полицейский врач тоже осматривал Нейгофа… Что они – слепые или невообразимые невежды? Откуда у тебя эти мысли?

– Не знаю… Я не ожидал, что так, без борьбы, само собой устроится-то, что нам было нужно… Немного позднее этому несчастному все равно пришлось бы умереть. Он сам догадался сделать это – и прекрасно!.. Разве мы виноваты, что путь к нашей цели идет через его труп? Он должен был умереть, чтобы мы дальше могли идти свободно.

– Неужели непременно должен? – спросила Софья.

Куделинский подозрительно взглянул на нее и спросил:

– А тебе что же, хотелось бы, чтобы он не умирал?

– Хотелось бы! – призналась графиня.

– Почему? Или вы, моя достойная подруга, – ха-ха ха! – нервно захохотал Станислав, – успели влюбиться в этого слюнтяя, плаксу, графа с каких-то огородов?.. Влюбилась?

– Нет, не влюбилась, – спокойно ответила молодая женщина, – но откровенно скажу – мне его очень жаль.

– Тебе? Жаль?

– Да. Сядем – поговорим. – Она указала Куделинскому на кресло.

– Зачем здесь? – пробормотал Станислав. – Лучше перейдем в гостиную или спальню.

– Нет. Здесь нас никто не подслушает. Садись! – почти приказала Куделинскому Софья.

Станислав Федорович сел.

– Мне жаль Нейгофа, – продолжала графиня.

– Жалость у вас, женщин, – пробурчал Станислав, – первая стадия любви.

– Может быть. Но не в этом дело. Я думала, что удастся обойтись без этой смерти. Знаешь, Нейгоф был расхлябанным человеком – как бывает расхлябанное пианино. Каждый удар по нему вызывает только стоны, а не мелодию, но сам инструмент дорогой и нежный. Вот тебе весь Нейгоф. Он был добрый, хороший, чуткий человек. Он, Станислав, любил меня, и притом не так, как любишь ты. Что ты? Что твоя любовь? Ты – тот же Козодоев. Я для тебя – средство к достижению богатства, и только.

– Благодарю! – процедил сквозь зубы Куделинский.

– Не за что! Ты не сердись! Когда-нибудь нужно же высказаться и определить взаимоотношения. Я продолжаю. Любовь Нейгофа тронула меня: она была бескорыстна и чиста. Это была даже не любовь, а обожание. Этот несчастный жил мною, и мне было стыдно обманывать его.

– Понимаю! – перебил ее Куделинский. – Это значит, что, когда нам путь к нейгофским миллионам расчищен, все препятствия устранены, мы желаем воспользоваться всем сами, а тем, кто поработал на нас, быть может, бросим косточку, а может, и нет?

– Фи, Станислав! – поморщилась Софья.

– Нет, этому не бывать!.. Вы правы: я, пожалуй, тот же Козодоев и своего из рук выпускать не желаю. Да-с, не желаю! Козодоев решил выдать вас замуж за отвратительного босяка, к которому должны перейти по наследству миллионы, потому что через вас он делался полным хозяином этих миллионов. Козодоева нет…

– Вы убили его! – оборвала Куделинского Софья.

– Квель убил его! – выкрикнул Станислав.

– А ты убил Квеля! – отчеканила Софья.

– Откуда ты это знаешь? – воскликнул Станислав.

– Мне сказал Марич.

– Лжешь! Марич не мог это знать, он ничего не видел.

– Но ты сейчас сознался сам.

– Ну да, сознался, черт возьми, сознался! – крикнул в исступлении Куделинский. – Я сбросил Квеля под поезд, когда он сбрасывал туда же сыщика Кобылкина.

– Еще труп! – вскочив с кресла, крикнула Софья, хватаясь за голову.

– Да, черт возьми, труп! – крикнул Станислав. – Труп, трупы! Всех убью, кто на пути встанет!

– Квель разве стоял на пути?

– Квель был лишним. Этот зверь только и жаждал убийства и крови… Вспомни Козодоева.

– Да, – согласилась Софья, – это было ужасно. Но ты не из-за этого убил его.

– Все равно. Я убил его, потому что люблю тебя. Ах, Софья, Софья! Какой страшный упрек ты мне бросила. Нейгофа – сущую тряпку – выше меня поставила, а ведь ты знаешь – сердце мое принадлежит тебе. Весь я в тебе одной. Ради твоего счастья я вступил на этот страшный путь.

– Роковой! – произнесла Софья.

– Да, роковой! Что же я, несмышленый, не понимаю? Беден я как церковная мышь, а ты со своей красотой – бриллиант… Что бриллиант без оправы? Его даже ювелир в грязи не заметит. Я эту оправу создать тебе хотел. Нейгофские миллионы – чего же лучше? Я решил, что они должны быть твоими. Я напустил на Козодоева Квеля. Кровь… Я убил Квеля. Эту гадину стоило убить. Остается Марич. Это – безобидное животное. Теперь Нейгоф. Я его убил бы тоже, если бы он не догадался умереть.

– Не убил бы, – возразила Софья. – Я не допустила бы.