Воскресшее племя

С жутким весельем щелкает Курынь зубами и пальцами. «Ух, ух, наддай, наддай!.. Съела бы Кендыка».

Шесть ночей не спит молодой Кендык. Он спит днем, сидя под кустом, на открытой полянке, дремлет, как заяц, с открытыми глазами, и только он заведет глаза, — улетает его жадная, ненасытная душа на запад, далеко, в неведомую русскую землю.

Там ходят по блистающим дорогам юноши, такие же как Кендык, с новыми ружьями, с красными флагами. Там большие, огромные постройки, дома в шесть рядов, один над другим, как соты в улье. Там живут тысячи народу, сотни двадцатой, кто знает, сколько. Ходят по улицам ночью и днем сани на колесах по длинным железным полозьям[23]. Плошки горят на высоких столбах. Летает железная птица, полая, как ящик, в том ящике люди. Говорилка на столбах поет и разговаривает на сто голосов. Там светлые одежды, обильная пища, сахар, и масло, и белая мука. Там никто не знает страха, не ведает голода. Люди молодые, все новые и молодые, строят новую и молодую жизнь.

Играет, загорается сердце молодого Кендыка. Он полетел бы туда и остался бы там и назад не вернулся. Нет, вернулся бы Кендык, но не скоро. Не в шкуре горностая, не в перьях сокольих, как старые шаманы, взвился бы, вернулся бы в железной летающей птице. Но тело Кендыка все еще на этом постылом берегу, и нет у него крыльев железных и летучих.

А ночью Кендыку жутко. Он чувствует, что всюду грозит ему опасность: хотят его съесть, уничтожить, убить.

Только заводит глаза — надвигается жуткая дрема. Злые одунские духи — пожиратели душ человека, злокозненные предки, жадные к чужому. Они и шаманы отнимают последний кусок у бедного охотника. Духи ненавидят ослушников, ненавидят и его, Кендыка. С разинутым ртом, с длинными и острыми клыками, с копьем, и с ножом, и с ружьем надвигаются духи-убийцы, и ведет их Курынь, старая шаманка, не эта знакомая, старая тетка, — та, прежняя Курынь, людоедка,

людоедка, и вместе с Курынью — Чобтагир, его собственный дед; руки его растопырены, как крепкие весла, пальцы его — как режущие стрелы, ладони — как ножи. С поднятым ножом на весу гонится старый Чобтагир, гребет долгокостными руками, как веслами: «Съели бы, съели бы нечестивого Кендыка».

Шесть дней, шесть ночей ждал, ужасаясь, Кендык, потом он решился на великое, дерзкое дело.

С сумкою за спиною, с длинным веслом на плече, на рассвете прокрался Кендык к сестренке Мотальдие[24]. Молодая Моталка обратила к нему свое заспанное личико:

— Куда ты собрался, Кендык, так рано на охоту? Убей что-нибудь пожирнее, повкуснее.

— Нет, я собрался в далекий путь, уезжаю в неведомую землю, иду искать спасенья от нашей злобы, голода и темного ума.

Моталка подскочила на постели и встала на ноги.

— Куда идешь? Останься, — сказала она голосом все еще несколько сонным. — На охоту не ходи, потерпим без вкусного, вот брюхо подтянем.

— Нет, — сказал Кендык, — убьют меня.

— Кто убьет?

Огни горят горючие,
Котлы кипят кипучие,
Ножи точат булатные,
Хотят меня зарезати, —

проговорил Кендык нараспев.

Это был одунский перевод-переделка старинной русской сказки-песенки.

— Да вот, слышишь?

Моталка насторожилась. Откуда-то чуть слышно, настойчиво и призрачно доносился тихий свист металла по камню: зловещий, жестокий. Где-то действительно точили нож, чтоб кого-то резать.

— Ну иди, — сказала Моталка упавшим голоском, похожим на шелест увядших листьев под осенним ветром.

Как во сне, пошел Кендык к темному берегу и стал двигать по мягкому песку свой легонький челнок, сбитый из трех лиственничных досок, со стенками не толще картона. Челнок сошел в воду. Кендык сел и двинул веслом. И вдруг неожиданно ночную тишину прорезал отчаянный, плачущий крик огорченной Моталки:

— Братик, вернись, Кендык, дорогой, когда-нибудь после, вернись! Приди, приди, не забывай нас, погибнем без тебя.

И вот, позабыв об опасности, ответил другой голос, такой же молодой, ликующий и плачущий:

— Не забуду, вернусь с хлебом, с прекрасной едой, с отличными товарами, с русскими товарами, с ружьями, с жирной дичью, обильной рыбой. Ждите, вернусь. С кафтанами из алого сукна. С топорами и котлами, с газетой и с писаным словом — Ленин, вернусь…

Стойбище проснулось. Всех раньше очнулся Чобтагир. Злые духи от него отлетели, но сам он был страшнее и злее всякого злобного духа.

— Ушел, не дождался, теперь не поймаешь его! Ушел и грозится: вернусь.

Старик бросил в сторону оселок и нож, сдернул с берега свой собственный челнок, прыгнул с размаху на узкое сиденье и, расплескивая воду гибким веслом, завыл, как ветер, как волк:

— Вернись, не смей, убью тебя! Убью тебя, вернись!

И так они мчались сквозь тусклый молочный рассвет, с одинаковой силой гребли, не отставая, не обгоняя, словно связанные незримой нитью. Кендык летел на крыльях надежды, и старый Чобтагир такими же мощными взмахами гнал свою утлую лодку в погоне за Кендыком.

Впереди раздавались слова: «Ленин — вернусь», а сзади: «Вернись — убью тебя».