Воскресший для мщения

Четырнадцатилетний Михаил сидел в зале суда, глядел на своего пятидесятипятилетнего отца и порой в его душе шевелилось чувство гордости — ему нравилось, как держался отец, спокойно, уверенно, хотя сильно исхудал, побледнел и совсем поседел. Дело было громкое — в школе его стали дразнить сыном ворюги, причем особенно ретиво издевались те, кто пользовался ранее услугами Лычкина, те, чьим родителям он доставал дефицитные лекарства, путевки в санатории, билеты в Большой театр или на Таганку… Продолжал глядеть с уважением на Лычкина лишь хулиганистый Игорь Глотов, старший брат которого Николай, несмотря на двадцатилетний возраст, давно уже проторил дорожку в места не столь отдаленные.

Отец сидел за решеткой и делал едва заметные ободряющие жесты жене и сыну, сидящий в зале. Михаилу припомнилось письмо отца, которое недавно принес им Сидельников.

«Я ничего не боюсь», — писал отец. — «За все в жизни надо отвечать, и в принципе, я всегда был готов к этому, хотя и надеялся на лучшее. Будь мужчиной, сын, главное в жизни не остаться никем и ничем. А я, сам знаешь, пожил всласть. И, как писал классик, попил живой крови, а не питался падалью… Что будет, то будет. Петр Петрович делает все, что может, но времена сейчас лютые. Сами знаете, что по этой статье кое-кому и высшую меру уже привели в исполнение… Так что, все что ниже этого — уже победа…»

Однако, когда судья медленным равнодушным голосом стал зачитывать приговор, Лычкин напрягся до такого состояния, что, казалось, он сейчас потеряет сознание…

«… к тринадцати годам с отбытием наказания в колонии строгого режима с конфискацией имущества», — произнес, наконец, судья, и глаза Лычкина блеснули радостью. Как-то дернулся и Сидельников, бросил взгляд на Веронику Ивановну и поднял вверх большой палец правой руки.

«Это победа, Вероника Ивановна, победа!» — крикнул он. — «И это ещё не все! Еще не вечер, я тут же подаю апелляцию в вышестоящий суд… Поборемся, мы ещё поборемся…

И наверняка бы поборолся, но… слишком сильными оказались впечатления для полнокровного пятидесятипятилетнего Гавриила Михайловича. Его не успели этапировать в зону, он скончался в Бутырской тюрьме в начале августа того же года от обширного инфаркта…

— Эх, Гавриил Михайлович, — развел руками Сидельников, узнав о случившемся. — Не выдержало сердечко. Как выяснилось, он вообще был очень больным человеком, так определило вскрытие, сосуды ни к черту… Работал много, пожил хорошо, не жалел себя… Нет слов, Вероника Ивановна, просто нет слов… Редкий человек, так держался, так радовался приговору, и на тебе… Еще раз, мои вам глубочайшие соболезнования…

— Довели, гады, — простонала мать. — В камере сорок человек сидело, воздух портило… Разве он к такому привык? А ему же, как-никак пятьдесят шестой год пошел, Петр Петрович… Да, умеют у нас угробить…

Сидельников получил свой гонорар и откланялся.

— А вообще-то, отец преступник или нет? — задал идиотский вопрос наивный Михаил, полагавший, что роскошная жизнь их семьи была предопределена откуда-то свыше.

— Все на свете относительно, сынок, — усмехнулась мать. — Сам знаешь, в каком лживом обществе живем… А отец… Он молодец, наш папочка… Его голыми руками не взять… Улетел он от них… Правда, и от нас тоже…

— А как теперь… все это? — обвел руками Михаил, придавая словам более широкий смысл. — С конфискацией ведь…

— Как? — тяжело вздохнула мать. — Квартиру эту отберут, дадут другую, дача оформлена на меня, одна машина на тоже на меня, другая на дядю Борю, посмотрим… Кое-что отдадим, а остальное… Потом узнаешь, — хитро усмехнулась она.

Практически, так все и получилось. Вместо четырехкомнатных апартаментов в элитном доме на Ленинградском проспекте осенью переехали в двухкомнатную хрущебу на Каширском шоссе. А дачу и машину дед, ветеран войны, столяр-краснодеревщик, сумел отстоять, доказать документально, что и то и другое куплено на его деньги, более того, дача построена его руками и руками его умельцев-друзей. «Волга» просто принадлежала отцовскому брату Борису Михайловичу, директору ресторана, но он сказал, что она в полном распоряжении Вероники Ивановны. А пока ей хватало и «девятки», тем более, что и водить машину оказалось некому…

… А ещё через месяц мать объявила сыну, что ему от наследства отца кое-что причитается.

— Вот тебе сынок, пятьдесят тысяч наличными, и «девятку» переоформим на тебя, когда подрастешь…

— Да? — насторожился Михаил, желая, чтобы все было поделено поровну. — А сколько же у отца было всего?

Мать усмехнулась и многозначительно покрутила пальцем у виска.