Воскресший, или Полтора года в аду

И пропали все эти руки, словно и не было. А один из чудовищ вытянул шею, приблизил ко мне свою зловонную морду и глазами мне мысль в мозг послал, только зрачки треугольные кроваво полыхнули:

— Не спеши! Ведь у тебя еще должники есть. Может, посчитаешься с ними перед уходом-то, а?!

И такая страшная злоба с ехидой вместе из него вылилась, что понял, не отпустят, не простят, милости не жди.

— Получай первого! — проскрипело.

И коготь будто прорвал какое-то черное полотно над головой. И вывалилось оттуда существо какое-то голое, шмякнулось в грязь и жижу, поднялось на колени… Гляжу, глазам не верю! Да это ж убийца мой, черный, кровник проклятущий, тот самый, низенький, что топором меня по затылку охреначил! Аж задрожал я весь, потом облился, сердце мое измученное в ребра молотом ударило.

— И тебя, сука, сюда! — заорал я, не удержался. — Пора, гадский потрох, давно пора! Ну, держись!

А он голову выше еще поднимает, глядит на меня, сообразить ни хрена не может. А на шее у него веревка бол тается, петля какая-то… До меня и доперло, со злорадством я ему:

— Ну, чего, дорогой мой, тебя там, наверху, немножко повесили, вздернули! Чего молчишь?

И вдруг прямо под ногами моими топор образовался, тот самый топор, будто из воздуха или грязи, лежит, поблескивает. Но я решил не спешить — у меня ведь тоже, как и у этих чудовищ, вечность впереди.

— Отвечай, сука, когда старшие спрашивают? — взъярился я вдруг и плюнул ему в харю.

От неожиданности тот утерся, засопел. И будто оправдываясь, протянул с акцентом:

— Сам я повэсылся, сам! Допэкли! Давно?

— Позавчэра вэчэром. Обложили дом. Дэватся нэкуда!

— Так тебе, суке, и надо!

— И тэбэ так нада! — голос у него совсем сел. — Я б тэба ишо раз убыл!

Я про все и всех забыл, расхохотался.

— Это мы разберемся. Говори, как сюда попал?

Он задумался, наверное, не хотел отвечать. А потом решил, видно, что можно и поговорить малость — худой мир лучше доброй ссоры.

Поглядел исподлобья, глазенки черные сощурил, а губ почти не разжал.

— Какой-та чэрвяк прама из могылы прытащыл, вот!

— Это тебя, гниду поганую, самогуба вонючего, в могилу еще уложили? Да тебе место на помойке, падаль!

Он зубами заскрипел. Кулаки сжал.

— Эта ты падал! Зарэжу!

— Нечем, дорогой, нечем! Это я тебя теперь рэзать буду! — я так уверенно говорил, потому как сразу смекнул, зачем его сюда доставили, зачем про «должок» говорили. Только для меня уже ничего внешнего нету: ни чертей, ни дьяволов, ни сияния синего. Только один мой враг, мой палач валяется предо мною во прахе, стонет, а подняться и выпрямиться не может. А я будто ввысь пошел, будто вширь раздался, чую в себе силищу и такую уверенность, что ты!

— Червяк, говоришь? Он тебя в кокон пеленал?

— Пэлэнал, замотал всэго. Потом клувом клэвал, гад! — его словно прорвало. — Я бэжат ишо там хотэл, из-под зэмли. Мэна зарылы на пустырэ, втихара зарылы, сабаки! Я ым всэм атамшу! Всэм!!! Я в пэтлу полэз тока кода оны уже двэр сламалы, кода с ножамы ко мнэ… Всэм атамшу!!!

— Опоздал, дорогой! Никому ты не отомстишь! А вот тебе накидают за всех…

— Я ых и тута найду! Сдохнут — суда попадут, куда ым дэватся. Я ых встрэчу! Я ым!!!

— Больно грозный, как я погляжу. Пока что это я тебя встретил. И я тебе разбор щас устрою, гнида!

Я нагнулся, ухватил топор поухватистей, да и саданул ему прямо в башку, со всей силы — аж лезвие зазвенело и фонтанчики черные брызнули.

— Вот так, друг сердешный!

Топор ему все раскроил, до нижней челюсти прошел. Рухнул он, рожей окровавленной в грязь, замер. А мне в мозг послание беззвучное: мол, отмстить за все свои боли и обиды можешь тем же, дескать, макаром всего только сорок раз. Это значит, я ему могу еще тридцать девять раз головушку прорубить, тридцать девять раз заставить его рожей поганой в мерзкую жижу ткнуться.

Выдернул я топор, руки чуть не оторвались. Уже замахнулся для второго удара. Потом подумал, пускай оклемается, в глаза мне поглядит.

Впрямь, смотрю — рана затягивается, зарастает. По телу его корявому дрожь волнами бежит. Червь! Гнида! Паскудина! Ну-ка подними рожу, выкати зенки!

— Стой, — прошипел он еле слышно, — стой! Квыты мы, чэго злышься?

А у самого от боли адской вся морда перекошена, вместо глаз белки светятся, губы черные. Ползет ко мне, извивается, руку тянет. Ну уж нет!

— Мы с тобой, сволочь, никогда квиты не будем! Получай!

И еще раз я его хряпнул. Да так, что голова на две половинки и распалась, запузырилась. А в мозгу снова беззвучно: бей, бей, давай, терять нечего, все равно он тебе потом за каждый удар кроме первого по сорок раз отвесит! Передернуло меня, что ж это за восстановление справедливости! что ж за заколдованный круг! эдак ни когда не разомстишься, никогда не искупишь грехов своих подлых! эдак по дьявольскому кругу без конца и краю ходить! нет, не годится так! Но злоба сильнее! Ярость неудержимей. И вот уж сам не чую — а руки — хрясь!!!

В прежнюю рану прямиком.

И успокоился. Разом. Будто ледяным душем обдало. Дождался, пока оклемается полностью, пока все срастется.