Восьмёрка

Пацан иногда подолгу стоял у Бандерина дома — понапрасну ждал, что его подпустят к детям, он бы поиграл с ними.

В былые времена в Бандерином дворе всегда обитало множество разнообразных, шумных и пушистых собак. Жена Бандеры собирала их и сдавала на шкурки в какую-то живодёрню.

У них был сын, белёсый, рослый, видный. Кому-то подражая, рубашку носил всегда с завёрнутыми по локоть рукавами. Наглядевшись на него, пацан тоже стал носить так же — подворачивал свои обноски, начиная с первых майских дней. Руки только мёрзли всё время.

Сын женился на местной девке, быстро наплодил троих, потом сошёлся с какой-то городской и пропал. Невестка осталась жить у Бандеры в семье.

Разве бабушка могла после этого плохо думать о Бандере?

— Бандера! — дразнил её отец, — Приютил детей! Чужих, что ли, приютил? Своих же! Куда ж им скопленные собачьи деньги тратить! Они ж собак всю жизнь резали на мясорезке! Подрастут щенки — и под нож! Вот сынок и вырос такой! Он привык, что с щенками так можно: поиграл и забыл…

Бабушка молчала так, что пацан понимал: она согласна с отцом. Согласна, но не осуждает всё равно ни Бандеру, ни сына его, ни невестку, ни Бандерову жену.

На всю деревню полная семья осталась только у старшего Бандеры и Дудая. Все остальные мужики либо бедовали по одному, либо домучивали своих матерей.

Те из женщин, что вовремя не сбежали с дембелями, обитавшими в воинской части, из девичества сразу торопились в сторону некрасивой, изношенной зрелости, чтоб ничего от жизни больше не просить и не ждать. Ели много дурной пищи, лиц не красили.

Дедов в деревне не было вовсе, деды перевелись. Детей тоже почти не водилось, одна бандеровская мелкота. Подросшие сыновья Дудая пару лет назад переехали в город и там то ли учились, то ли работали — или и то и другое.

Средняя школа была только в соседней деревне, за двенадцать километров, отец ездил туда, договорился, что будет учить пацана дома и два раза в год привозить его сдавать экзамен.

Зимой село будто спало, лёжа на спине, с лицом и животом, засыпанными снегом. Отец иногда собирался и, прихватив охапку дров, шёл затопить печь к соседским алкоголикам. Те могли замёрзнуть с перепою, когда не топили дня по четыре.

Заставал их, лежавших под ворохом телогреек, одеял и тряпок, скрючившихся и посеревших.

Раньше в деревню наезжал трактор, проделывал дороги, но сейчас в этом необходимости не было — дорога была одна — ведущая к магазину, её раскатывала шишига, которая раз в неделю подвозила продукты. Меж остальными домами только натаптывались тропки, и то терявшиеся после трёхдневных снегопадов.

Вдоль тропок виднелись жёлтые прогалы, оставляемые двумя деревенскими кобелями.

Прошлую ледяную зиму случай был. Бабушка выглянула в окно и спрашивает отца:

— Чёй-то не пойму, чьи собаки во дворе суетят?

Посмотрел отец и хохотнул:

— Это волки, мать.

В дверях раздался ужасный скрежет, пацан потерял от страха дар речи, да и бабушка напугалась.

Отец пошёл открывать, бабушка глянула на него так, словно он собирался поджечь дом.

— Волки не полезли бы в двери, — сказал отец хрипло и негромко: — Это не волки.

Распахнул дверь, и в избу влетел дудаевский кобель, вечно круживший по деревне без привязи, — глупый, крикливый и хамовитый. Но тут он улыбался и заискивал всей мордою. Показалось, что кобель только притворялся злым и бестолковым — а сам всё понимает, и попроси его сейчас встать на задние лапы — он встанет и постарается станцевать.

Совершенно очевидным образом поздоровавшись и с бабушкой, и с отцом, и приветливо кивнув пацану, которого до этого никогда не привечал, дудаев кобель мелькнул под кровать и затаился там, не дыша.

— …корова-то, — сказала бабушка, не находя себе места. — В коровник-то волки?…

Пацан вдруг услышал, как истошно замычала Маруся.

— Нет-нет, куда они… — сказал отец. — Кирпич!… Крыша. Не влезут.

Но сам тем временем нашёл таз с молотком, и, распахнув окно, начал изо всех сил бить железом о железо, прикрикивая: «Пошёл! Пошёл! Гуляй в лес!».

Через минуту, взяв топор, быстро распахнул дверь и шагнул на улицу — а бабушка, опасливо, за ним.

Никого не было.

Корову Марусю едва успокоили.

Дудаев пёс так и не ушёл до утра — лежал у дверей, не шевелясь, чтоб никто его не заметил.

В ту ночь волки пожрали всех бандеровских собак — их, кажется, оставалось тогда то ли четыре, то ли пять, все некрупные и пушистые.

С тех пор Бандеры собак не держали. Кота завели.

Зато Дудаев кобель стал ещё злей — завидев пацана, всякий раз нёсся на него с бешеным лаем — казалось, что сейчас сшибёт с ног и вырвет все кишки наружу. Только за три шага сбавлял бег и смыкал мокрую зубастую пасть и, высоко подняв голову, молча пробегал мимо и спешил дальше, не оглядываясь и задрав твёрдый, как палка, хвост.

С отцом пёс таких забав проделывать не решался, и облаивал его, стоя метрах в тридцати, — зато самым обидным, блеющим каким-то лаем.