Восьмой поверенный

— Не нужно, не беспокойтесь… — попытался остановить его Синиша, но в этот момент тыльной стороны его ладони мягко коснулись темные холодные костлявые пальцы траурной бабки. Она молча смотрела ему прямо в глаза, мягко и тревожно, но в то же время строго, как матери смотрят в глаза сыновей, уходящих на войну. Он вспомнил свою тетю и на мгновение ощутил угрызения совести оттого, что он перед отъездом не навестил ни ее могилу, ни могилу своих родителей. Бабка разжала его пальцы, положила ему на ладонь четки и загнула их обратно. Потом, также не сказав ни слова, слабыми медленными шагами она направилась к выходу, не переставая креститься. Синиша посмотрел на черные пластмассовые четки в одной руке и на неоткрытую бутылку пива в другой, затем положил и то и другое в карманы куртки, удивленно пожал плечами и огляделся. Все уже ушли, поэтому он тоже вышел на палубу. Лил дождь, направляемый порывами ветра. Синиша вернулся за забытым зонтом, но не нашел его. На капитанском мостике не было ни души, отсутствовал и его багаж. Он тихо выругался, застегнул куртку, поднял воротник и осторожно вышел. Самый крупный населенный пункт Вторича едва виднелся из-за дождевой завесы, а на причале стоял какой-то костлявый тип в заношенном рыбацком плаще и в брюках, которые явно были ему коротки. У его ног стояли Синишины сумки, и он широко и радостно размахивал руками. В левой он держал раскрытый зонт премьера, а в правой — табличку, на которой большими буквами было написано «ПОВЕРЕННЫЙ!», а ниже, маленькими буквами: «Тонино => катер => Третич!»

* * *

Дождь становился все сильнее, поэтому поверенный поспешил залезть в небольшую каюту. Из-за своих размеров она была не слишком удобной, но с первого взгляда в ней была заметна какая-то аскетичная надежность, именно так какой-нибудь неискушенный человек с континента мог бы представить себе каюту своей первой яхты.

— Красивый у вас катер! — крикнул Синиша Тонино, а тот, широко улыбаясь, крикнул с кормы в ответ: «Спасибо!» — и сделал жест, который должен был означать «одну минуту, я сейчас подойду». Большим и указательным пальцами он легко придерживал штурвал и, глядя поверх палубы и носовой части, медленно отводил катер от причала острова Вторич. Когда судно закачалось на первых волнах в открытом море, Тонино взял в руки канат и обмотал его вокруг двух деревянных столбиков, чтобы закрепить штурвал. После этого он снял плащ, повесил его на дверь каюты и сел напротив Синиши:

— Автопилот, хе-хе… Ну, теперь мы наконец можем познакомиться и поговорить как два белых человека. Нравится вам катер, а?

— Да, он, как бы это сказать… Это пасара, да?

— Хм, нет, не совсем. Скорее разновидность лейта, но не забивайте себе этим голову. На Третиче все равно все называется другими именами. Гаэта, гаэтон, гаэтона, гаэтин… «Аделина», например, — это гаэтона.

— Кто?

— «Аделина», этот катер. Гаэтона.

— А!

Они помолчали несколько секунд, потом Синиша решил дипломатично начать:

— Могу я задать вам один вопрос, возможно, немного личного характера? Так сказать, не в бровь, а в глаз.

— Конечно, задавайте, пожалуйста! — улыбаясь, с готовностью откликнулся Тонино.

— Как бы это сказать, чтобы вас, не знаю, не обидеть.

— Боже, к чему это все? Спрашивайте! В конце концов, вы — власть, разве не так?

Синиша посерьезнел. Вот быдло далматинское, сразу провоцирует.

— Хотя ладно, прошу прощения, наверное, еще все-таки слишком рано. Скажите, сколько еще до Третича?

Тонино посмотрел на часы, висящие на стене. Время было где-то час дня с небольшим, но часы показывали десять минут восьмого. При этом они не стояли: секундная стрелка методично отсчитывала секунды какого-то своего личного часового пояса.

— Ну, если с морем и погодой не произойдет серьезных перемен, то… думаю, часа четыре, не больше.

— Сколь… Чет… Четыре!? — вскрикнул Синиша.

— К сожалению, это так. Третич находится не за ближайшим углом, да и «Аделина» уже не в цвете молодости. Зато она непотопляемая. Не волнуйтесь, время быстро пролетит.

— Четыре часа… Четыре часа от чего, от Вторича?! Скажите, вы когда-нибудь интересовались, почему им там, в Загребе, так важно, чтобы в этих глубочайших, простите, ебенях появилась местная власть?

— Боюсь, господин поверенный, что именно с этим вопросом вы будете чаще всего сталкиваться в ближайшее время…

— Слушайте, Тонино… Можем перейти на ты? Отлично. Так вот, я все-таки задам тебе тот вопрос, который хотел. Можно?

— Разумеется.

— О’кей, э-э-э… Спрашиваю: где ты научился так говорить? В смысле, я бывал на наших островах, слышал три сотни диалектов, два или три из них даже понимаю. Плюс я слышал, хоть и немного, как говорили те на пароме…

— А, это первичане и вторичане…

— Да неважно. Кто бы они ни были, они говорят на каком-то диалекте, каком-то своем наречии, не знаю. А ты… блин, ты выражаешься как какой-нибудь министр! Что, на Третиче все так разговаривают?

— Я стараюсь. Ведь человеку всю жизнь пристало трудиться, — ответил Тонино, страшно гордясь тем, что он так чисто и правильно говорит на литературном хорватском языке.

— А у остальных… с этим как?