Воспитание Генри Адамса

Мало-помалу Самнер развертывал перед ним свои замыслы внешней политики, и Адамс при каждом новом пункте его кредо только открывал от удивления рот. Первое, что он, к величайшему своему огорчению, услышал от Самнера, это вето на присоединение любых территорий в районе тропиков, что стоило Соединенным Штатам острова св. Томаса, не говоря уже о бухте Самана,[496] и полностью перечеркивало политику Гранта. Затем он с ужасом, не веря своим ушам, выслушал план Самнера относительно Англии, состоящий в том, чтобы собрать воедино и представить ей все американские претензии и заставить отказаться от Канады в пользу Соединенных Штатов.

Адамс тогда не знал — впрочем, никогда не знал и ни у кого не мог спросить, — что думают по этому поводу за закрытыми дверьми Белого дома. Мистер Фиш и Банкрофт Дэвис,[497] скорее всего, знали не больше, чем он. Игра в молчанку, когда дело касалось внешней политики, велась с таким же упорством, как когда речь шла о «Золотой афере». Президент Грант позволял каждому вести свою линию, но кого он поддерживал, Адамс дознаться не мог. В одном вопросе, во всяком случае, ему казалось, он как человек — к тому же не очень молодой, — недавно вернувшийся после семи лет пребывания в Англии, знает толк. Он полагал, что лучше кого-либо иного в Вашингтоне понимал, что такое Англия, и, слушая речи Самнера, испытывал чувство неловкости: он начинал сомневаться в здравости его ума. Если Самнер ставил целью войну, и Канада войны стоила, Самнер был гениален, и к нему стоило отнестись всерьез, но если он рассчитывал, что Англия добровольно отдаст Соединенным Штатам Канаду в счет компенсации за ущерб, нанесенный «Алабамой», то это бред. Там, где дело касалось фактов, Адамс был не менее категоричен, чем Самнер в политике, и его крайне интересовало, осмелится ли мистер Фиш сказать Самнеру, что тот несет чушь. Фиш осмелился, и, когда год спустя это произошло, Самнер с Фишем порвал.

Это еще больше озадачило Адамса: неужели Самнер настолько потерял рассудок, что ссорится сразу и с Фишем и с Грантом? Ссора со Сьюардом и с Эндрю Джонсоном была достаточно безобразна и никому не пошла на пользу, но ссора с Грантом означала чистое безумие. Что бы кто ни думал о нравственности, характере или интеллекте генерала, он был не из тех, кого боец легкого веса мог позволить себе вызвать на бой. А Самнер, знал он об этом или нет, сам по себе, без комиссии по внешним сношениям, выступал в республиканской партии в весьма легком весе. Как партийный руководитель он пользовался признанием не более чем у полудюжины людей, чьих имен он даже не знал.

Где же между этими могущественными силами собственно администрация и как ее поддерживать? Прежде всего ее нужно найти, но даже в этом случае нелегкое дело к ней подступиться. Простота Гранта напускала куда больше туману, чем многосложность Талейрана.[498] Впоследствии мистер Фиш с тем мрачным юмором, в котором нередко с удовольствием упражнялся, рассказал Адамсу, что Гранту крайне не понравился Мотли, потому что носил прямой пробор. Адамс пересказал это Годкину, и тот долго обыгрывал сей казус в своей «Нейшн», пока не последовало опровержение. Адамс не видел причины давать опровержение. Почему бы Гранту не питать неприязнь к пробору и к голове, особенно если этот пробор показался генералу ее неотъемлемой частью. Люди очень острого ума умели составить верное мнение и по менее важной детали, чем прическа, — скажем, по одежде, если верить Карлейлю,[499] или по перу, если верить кардиналу Ретцу,[500] — а девять человек из десяти вряд ли могут привести для своей приязни или неприязни столь солидное основание, как прическа. По правде говоря, Мотли не понравился Гранту с первого взгляда потому, что между ними не было ничего общего, по той же причине Грант не любил и Самнера. По той же причине наверняка невзлюбил бы и Адамса, предоставь ему Адамс такую возможность. Сам Фиш не мог быть уверен в расположении к нему Гранта, разве только богатство производило или казалось, что производило, — на воображение Гранта огромное впечатление.