Воспитание Генри Адамса

После катаклизма 1893 года его жертвы так и остались барахтаться в застойных водах, а многие пути воспитания оказались перечеркнутыми. Пока страна напрягалась в неимоверных усилиях, отдельный человек, как мог, ползал среди развалин, убеждаясь, что тьма жизненных ценностей превратилась в ничто. Четыре последующих года, с 1894 по 1897-й, почти ничего не внесли — разве только как связующее звено между веком девятнадцатым и веком двадцатым — в драму воспитания, и их можно было бы опустить. Многое из того, что составляло радости жизни между 1870 и 1890 годами, погибло в крушении, и одним из первых рухнуло благосостояние Кларенса Кинга. Из его краха можно было извлечь любой урок, но Адамсу история Кинга представлялась особенно знаменательной — над ней стоило подумать. В 1871 году воспитание и образование, полученные Кингом, были в глазах Адамса идеальными. Ни один молодой американец не мог и мечтать о таком букете свойств — физическая выносливость и энергия, положение в обществе, широкий ум и превосходная интеллектуальная подготовка, острый язык, доброе сердце и научные знания — все истинно американские и необоримо сильные качества. Рядом с Кингом мог стать только Александр Агассис, и, по мнению их сотоварищей, вряд ли кто-либо другой мог соперничать с этими двумя на беговой дорожке к успеху. И вот после двадцати лет непрерывных усилий оказалось, что теория научного воспитания несостоятельна, и по той же причине, по которой терпят крах большинство теорий, — из-за недостатка в деньгах. Но даже Генри Адамс, который, как ему мнилось, остерегался малейшего риска в финансовых делах, попал в 1894 году в переплет и несколько месяцев провисел на волоске над морем банкротств, спасшись только благодаря тому, что весь класс миллионеров потерял — кто больше, кто меньше — свои капиталы, а вместе с крысами банкам пришлось выпустить и мышь. В целом человека, чьим единственным достоянием было образование, ничего не стоило схватить за горло и заставить изрыгнуть все им приобретенное, а сознание, что грабят его непреднамеренно и что он страдает наравне со всеми, вряд ли служило ему утешением. Происходило ли так по чьей-то злой воле или просто автоматически само собой, результат, по которому оценивалось образование, оставался тот же. Несостоятельность расчетов на научное образование из-за отсутствия денег — вот что сокрушало! Расчет на научное образование был здравым только в теории, на практике научные знания сами по себе, если у ученого не было достаточно денег, ничего не решали. Человека с тощим кошельком, по собственному его выражению, отовсюду «выпирали». Образование должно было соответствовать сложным условиям нового общества, постоянно наращивающего темпы развития, и соответствие это поверялось жизненным успехом. Кто же из образованных сверстников Адамса — из поколения родившихся в тридцатых и подготовленных для занятий интеллектуальным трудом — мог служить примером успеха? Среди ближайших знакомых Адамса таких было трое: Джон Хей, Уитлоу Рид и Уильям Уитни, и все трое были обязаны карьерой отнюдь не образованию, которое служило им лишь украшением, а удачной женитьбе. Среди этих троих в 1893 году наиболее популярным типом мог считаться Уильям Уитни.

Хотя газеты взахлеб — пока не истощался запас банальностей — верещали о богачах и богатстве, редкий американец завидовал миллионерам из-за тех благ, какие те могли иметь за свои деньги. В Нью-Йорке к ним, случалось, относились с опаской, но чаще смеялись, а то и потешались над ними. Даже самым богатым не просто было занять положение в обществе, или быть избранными на должность, или попасть в члены привилегированного клуба только благодаря своим капиталам. Исключая считанные единицы — как Пьерпонт Морган, чье общественное положение не определялось большим или меньшим состоянием, — американцы не завидовали богатству из-за тех радостей, какие оно несло с собой, а Уитни даже не был очень богат. Тем не менее ему завидовали. И не без основания. Уже в 1893 году, удовлетворив все возможные честолюбивые помыслы и чуть ли не распоряжаясь по собственному усмотрению всей страной, он вдруг ушел из политики, отказавшись от целей, обычно преследуемых честолюбцами, и, сделав это с необыкновенной легкостью — словно стряхнул пепел от выкуренной сигареты, предпочел развлечения совсем иного рода: ублажил все свои вкусы, утолил все свои желания, сорвал все цветы удовольствия, какие только мог предоставить Нью-Йорк, а затем, еще не насытившись, перенес свою деятельность на зарубежную арену, и нью-йоркцы уже не знали, чему им больше дивиться — его лошадям или его особнякам. Уитни преуспел именно там, где Кларенса Кинга постигла неудача.