Воспоминание о Ф.И. Иноземцове и других московских докторах 50-х годов

Низенький ростом, худой, во всем теле мелкий какой-то, кроме одной головы, которая была не то чтобы красива, о, нет! а только очень выразительна. Голова эта была велика, несоразмерна с телом; цвет лица свинцовый, серый; в экспрессии что-то печальное, труженическое, тонкое и вместе с тем покорное и сдержанное. Плешивый, очень высокий и с резкими выпуклостями лоб. Черты лица резкие и довольно правильные, если брать их отдельно, но очень некрасивые вместе… Эта большая голова, это умное, но свинцовое, мертвенное лицо, врезывались сразу в память… Кстати, вспоминаю, один мой приятель, тоже врач и ученик Московского университета, находил, что лицо Млодзеевского, его высокое чело, его нос с горбинкой, какие-то резкие впадины и черты щек напоминали портрет Гете в старости. Пожалуй, было что-то en laid[4], но это, во всяком случае, не комплимент: чрезвычайно старообразный, серый Млодзеевский, сам будучи в цвете лет, напоминал великого красавца лишь в его преклонных годах…

Вот как я его видел в первый раз. Он стоял перед столом; на столе был лоток с кишками только что выпотрошенного тифозного покойника. Млодзеевский показывал язвы слизистой оболочки и перебирал эти кишки своими маленькими, некрасивыми пальцами.

Около него стоял какой-то помощник (я его часто видал сначала, позднее он куда-то исчез, или я сам перестал вовсе его замечать); этот человек или человечек науки был уже до того сам жалок и патологичен с виду, что Млодзеевский казался перед ним исполином и лихим молодцом. Крошечный, худой донельзя, кожа и кости, со впадинами изнурения вокруг глаз, не знаю, кто он был и зачем он тут мешался; это был, вероятно, какой-нибудь темный труженик-анатом, который вскрыл умершего и принес на лоточке эти тифозные кишки.

Я, конечно, был доволен, что увидал в первый раз характеристические язвы брюшного тифа. Надо же было учиться… Я даже знал, кому они принадлежали. Тифозный больной, которого я дня два-три тому назад видел, был с обритой головой, ужасно худ и что-то тихо шептал, перебирая пальцами. Это был бедный, неважный чиновник, насколько помнится, из студентов, потому что Млодзеевский именно упомянул, читая над умирающим лекцию, о том, что «прогностика в высшей степени неблагоприятна, так как больной, принадлежа к сословию ученому, изнурен еще прежде умственным кабинетным трудом». Конечно, Млодзеевский все это говорил по-латыни, но если бы он говорил и по-русски, то этот человек не мог бы уже ничего расслышать и понять. У него уже был тот отвратительный предсмертно-тифозный вид, который был еще Гиппократом описан до того хорошо, что так и назван был позднее: fades hyppocratica[5].

Я был доволен, говорю, что увидал эти тифозные язвы кишок, о которых до тех пор только слышал на лекциях частной патологии у профессора Топорова. Чувство клинической любознательности было во мне удовлетворено, но зато другое умственное чувство, то, которое я, может быть, немножко и затейливо назвал эстетико-физиологическим, оно-то как страдало при виде всех этих серых, свинцовых лиц – умирающего «из студентов» и двух живых – то есть и бедного, добросовестного Млодзеевского, и еще более его крошечного помощника, столь невинно стоявшего у стола с кишками!..

Мне кажется, что такие именно зрелища в старом университете и клинике имели большое влияние на всю мою жизнь и судьбу. В минуты подобных чувств зрело мое отвращение к большим европейским городам, к «прогрессу» и ко всему тому, что связано с этими городами и с таким прогрессом… В иные минуты – даже и к самой науке, или, вернее сказать, к тому образу жизни, который слагается почти неизбежной при постоянных и правильных занятиях кабинетной наукой.

«Нет! – думал я тогда, – Бог с ними и с познаниями, и даже со славой ученого, если и у меня должно сделаться такое лицо… Избави меня Боже производить на кого-нибудь другого то впечатление, которое производят на меня теперь и сам Млодзеевский, и этот несчастный «честный труженик», который около него стоит у стола…»

Все это так. Но, несмотря на все личные претензии моей юности, я как-то почтительно жалел Млодзеевского; я уважал его, и мне очень не нравилось, когда я замечал или слышал, что Овер обращается с ним грубо.

Я помню раз, один из товарищей наших, Л-ский подходит ко мне и говорит:

– Что это за свинство, право, со стороны Овера так оскорблять Млодзеевского при нас!.. – Что такое?

– Сходит вниз, а сторож ошибкой подал ему шубу Млодзеевского. «Ах, извините, ваше превосходительство! это Корнилия Яковлевича!» А Овер ему: «Дурак, еще вшей на меня напускаешь!»

Меня тоже возмущало, когда я слышал иной раз громкий и сердитый крик Овера где-то, и мне товарищи сказывали, что это он на Корнилия Яковлевича кричит.

Жалел я почтенного и скромного наставника нашего, но тут же, помню, утешался особой научной радостью! «Физиогномика права! У Овера лицо неприятное и характер скверный».