Воспоминание о счастье, тоже счастье…

В новом этом загоне вновь обманутый бедняк мстил, он повсюду рисовал, на фасадах, в подъездах, на стенах лифтов. Порой, «сытость его всем этим по горло» приобретала вполне осязаемую форму дряблой, смрадной кучи прямо на ступенях общей лестницы. В конце концов веревочка свилась, порочный круг замкнулся — никто, кроме тех, кому делать это доводилось вынужденно, не осмеливался совать свой нос в Ситэ. Кто послабее, подыскал себе место на стороне, дабы не увязнуть в какой-либо скверной истории, или же явно не божественного толка комедии, в которой Господь заруливает в кювет, а смерть кружит в ослепительно ярком танце, перед тем как увлечь за собой на край неба и пригвоздить там к позорному столбу, под невыносимо палящим солнцем. И всякого тут всяк боится. И исцарапаны здесь стены, на которых один тайком изобразил надежду, другой взбунтовался и выплеснул всю свою ненависть в изобилие умственного уродства — не признающего ни стыда, ни совести граффити. Кончилось тем, что о Ситэстали говорить, как о гетто.

Временами, банды местной голи перекатной истошными воплями и необъяснимым насилием в форме, скорее отчаянных, нежели разрушительных набегов, ворошили безропотное оцепенение себе подобных. И до такой степени, что даже телевиденье посвятило нам целый репортаж. Установили как-то в Ситэжелавшую «правды и объективности» камеру, оказавшуюся на деле любительницей клубнички. Вот тут-то и увидели, и услышали вживую шершавый диалект нищеты и заброшенности, беспробудного пьянства и простительной неучености затерявшихся и опустившихся мужчин и женщин, говоривших, к тому же, на разных диалектах. Не осмеливаясь на прямое осуждение властей, и те и другие жаловались на соседей по лестничной клетке, обвиняя друг друга во всякой ерунде, в мелких грешках, выкладывая на показ перед всеми ничтожность собственной жизни. Продюсер, по-видимому, на случай возможных последствий, все заранее согласовал. Только кто ж это позволил бы себе роскошь отказаться от роли, пусть даже и крохотной во времени, но звезды! малого экрана, да ещё с показом в «прайм тайм»? Кто бы смог отречься от этого проклятого реванша над пустотой ничтожной жизни своей? Бельгия в тот вечер отменно посмеялась, ну, а телевидение, падкое на «жареное», великолепный сорвало куш.

Почему же продолжаю жить я среди всей этой безысходности, спросите вы меня. Сам не знаю. Виной тому, несомненно, память о родителях, которым и мощеный-то подъезд к дому был успехом на пути социального развитии. Впрочем, они были бы много довольней, живи я в районе попрестижнее. Но, тут и своеобразный вызов, и сострадание, и потаенная надежда какого-нибудь чинушу, заинтересовавшегося загнивающими здесь излишками отчетности увидеть. Что ни говори, а в золоте и я не купался. Жалование шефа отдела в Галереяхпозволяло мне быть и поамбициозней, только не задумывался я как-то об этом. Честное слово, о переселении начал я всерьез размышлять лишь после визита ко мне возлюбленной моей. Но она, по причине известной лишь ей одной, настояла на том, чтобы остались мы в этом жилище, и непристойный городской квартал обрел блистательное её присутствие. Я же перестал смущаться окружения, приспособившись к его отзывчивости.

Как бы там ни было, но я оставался почти по-ребячески покладистым… как в той истории с моим псом Бабелютом, помеси овчарки, пуделя и, наверное, далматинца.

Лет семь мне тогда было, мы всё ещё жили в деревянном бараке. Как-то раз, после окончания уроков, напрасно дожидался я его возле школы, куда приятель мой по детским забавам моим имел обычай приходить на встречу. С наихудшими предчувствиями обыскал я весь наш городок, но Бабелют так и не нашелся. Домой вернулся я весь в слезах, с ужасом представляя себе самому свалившиеся на его голову несчастья. Несколько дней ждал я его, храня надежду на то, что он попросту не может выпутаться из какой-либо неприятности, затянувшейся, но отнюдь не фатальной. Постепенно, пусть и весьма болезненно смирился я с неизбежностью утраты. И вот тремя неделями позже, отец мой приводит мне собаку. На первый взгляд почти Бабелют — такой же задира, те же два абсолютно разных уха, одно обвислое, второе торчащее вверх, рыжие и черные пятна на белой, слегка вьющейся шерсти. «Ну, вот и он! — горделиво заявил папа, довольный сам собой. — Конец разлуке! Это же он, узнаешь его? Он-то тебя узнал, смотри как лижется, а хвостом как машет!

— Да, папа, конечно это он. Спасибо, па!»

Целую отца, стискиваю Бабелюта. Отец счастлив, и я, не желая огорчать его, не осмеливаюсь сознаться, что несколькими днями ранее отыскал свою собаку мертвой на краю ручья, пересекающего угодья фермерши Лизы-четырнадцать-ляшек, было у той семь дочерей… откуда и заумное это её прозвище. Там его я и похоронил, никому не раскрыв своего секрета.

В результате 2-е ноября 1986-го, в дополнение к свершившемуся курьёзу, зависло между нетерпением и отчаянием.