Воспоминание о счастье, тоже счастье…

Пьеретта с Розарио познакомилась; эта сводня и содержательница публичного дома разом хрустнула под натиском остроумия, хладнокровия и философии повидавшего жизнь копа — взаимная тяга крайностей друг к другу. Я оформил им членство в Tango Club, они сразу же попали в такт и тут же двинули в общем направлении, дымя от желания разобраться, кто из них двоих в большей степени не может обойтись… без другого.

Розарио, тот страдал от многолетней нехватки нежности, тогда как Пьеретта хранила ту тоннами. Похоже запас хорошего, он никогда не заканчивается. Розарио приобрёл крохотный карманный фонарик и включал его всякий раз, когда хотел опробовать на Пьеретте какую-либо шутку. Если вам выпадет удача скоротать с ними вечерок (это прямо напротив парка Маримонт, в квартире мадам Дюпре Сантини, которая может статься, а почему бы и нет, мадам Беляссе), вы услышите их беседу, непременно переходящую в тишину, изредка прерываемую вздохами и возгласом: «Ох и достал он меня… но как же я его люблю, этого инспектора моих…».

Ролан испарился и лишь время от времени легкой тенью во взгляде Пьеретты пробегает. Полагаю, что содержат его в какой-либо клетке на солнышке; может в Форментера, на Болеарских островах. Слышал я, что мать его хлопочет о поездке в те края, то ли на отдых, то ли по делам… Мог бы и Розарио, поразмыслив и даже рискуя вызвать семейное неотвратимое цунами притом, облегчить всё же дорожку того к социальной реабилитации.

Пока же, зная о резавшем всех, кого не попади, мяснике, наш Коломбо предпочитает не высовываться. Отойдём-ка, пока не поздно, в сторону и мы как гласит слоган сепаратизма. Вот и Бельгия, странное животное — спереди голова петуха, сзади льва, а самой задницы то и нет, и отсюда все её болячки.

Всевозможные педики смакуют эти подробности, а в плотную ту вуаль с удовольствием кутается убийца жителей валлонского Брабанта.

Брюссельцы обрюсселиваются, чего давно уж Брель и констатировал. И теперь град сей стал стольным для всей сорвавшейся в вираж Европы.

Но ничего, как-нибудь выкарабкаемся…

Улыбайтесь, вас снимают…

Сам я всё там же, в искусстве.

В память об отце и корнях остаюсь итальянцем, итальяшкой… немножко, конечно, и как некий вызов. Мне понятно, что образ Сицилии никогда не станут отделять от её мафии; несмотря на тысячи и тысячи достойнейших её представителей, не желающих более и слышать о ней. Тех же судей, продолжающих борьбу с этим ужасным злом, без боязни заступающих на места недавно павших…

Я хочу славить Сицилию мою; да, сицилиец я.

Голубая виолончель переехала в Саблон, теперь я не Кроссе, а Родес-Сент-Женез, и всё это просто шик. Могу признаться, что обрёл завидное положение. Ко мне съезжаются отовсюду: приобрести что-либо или же что-то предложить, из картин. Всего достиг за счёт нескольких дерзких, многих поразивших сделок. Все они когда-то и кем-то уже совершались, но не у нас; я же их лишь повторил, причём чисто.

После выставки в Ситэ, принялся я устраивать артистические happenings, и в самых неожиданных, что ни на есть местах.

Пьеретту, перво-наперво, вниманием удостоил, в парке Маримонт, как раз напротив её, провёл выставку живых полотен; среди них Завтрак на траве Моне, Мулен де ля Галет Ренуара, Снятие с креста Рубенса, Девочка на шаре Пикассо. Работал только с классикой и, тут же невероятный успех, у толпы. Продавал фото только что вот созданных мною живых композиций и репродукции оригиналов тех же мастеров. Пьеретта была тронута; удовольствие на её лице заметил бы и слепец. Всё это подвигло меня к развитию начатого, и уже в более амбициозных вариантах: работало имя теперь моё и никаких тебе там налогов. Вот и воздвиг я на заброшенных заводах и шахтах гигантские тотемы, и зашагали там у меня стада овец под опекой голых пастухов. Подобрано подходящее музыкальное сопровождение, и вот уже критики распознают в том таинства острова Пасхи — каков вкус, а?

Загнав в клетки толпу, а экскурсантами на свободе оставив обезьян, я вызвал восторг защитников живой природы; да какой?

Чтобы сотворить нечто из ряда вон, бросил вызов одному художнику, о ком всегда, впрочем, отзывался лестно, вызвав того на ринг. Поле боя соорудили прямо посреди моей галереи, сам матч начался за час до открытия выставки работ того самого художника, ловко мною подготовленного: публика пировала! Мой противник выступал в перчатках красного цвета, мои были, как наша виолончель, голубые; закончился бой вничью, мнение на тот счет вынесли единогласное, мы с тех пор очень дружны.

В одной из упраздненных церквей я футбольные ворота поставил; перед ними — коленопреклоненные натурщики в черном, в шляпах с округлым верхом и с кейсами, как у Магритта, скандировали, вознеся руки в небеса, невнятные заклинания. Посмеивались, сквозь слёзы, католики, курила фимиам левая пресса…