Воспоминания

Со своей краскотеркой, прикрученной к широкой лавке, на которой сидели верхом, мы располагались в сенях конторы.

Николай нас поучал:

— Кто идет мимо — чтобы никакой болтовни, тем более стихов! И ручку тогда крутите поживее, пусть люди — главное, начальство! — видят, как вы стараетесь. Знаете, какая основная лагерная заповедь? Создавай ви-ди-мость! Ясно?

Но с нас он спрашивал работу добросовестную (и сам неизменно трудился на совесть, даже азартно), часто подходил, окунал в банку, подставленную под струйку сурика, указательный палец, задумчиво и как бы к чему-то прислушиваясь тер по нему большим пальцем и — или оставался доволен, или определял:

— Жульничали! Выливайте все обратно, трите снова.— Он подкручивал винт краскотерки. — И чтоб винт больше не трогать!

Когда краска была готова, мы, обвязавшись веревками — один конец к поясу, другой к кирпичной трубе, топтались на крыше: Николай красил, мы, как считалось, ему помогали.

Зима пришла неожиданно (во всяком случае, для нас) рано. В начале октября посыпал снег — тут же нас с Майкой вместе с несколькими ссыльными послали на уборочную в колхоз.

Угодили мы не куда-нибудь, а, как нарочно, в Орловку. Но теперь она не воспринималась нами с таким ужасом, как летом: знали, что временно.

Колхозный бригадир поставил нас на уборку хлеба. Мужики шли впереди, косили литовками прибитую снегом рожь, бабы-колхозницы — и мы вместе с ними — граблями собирали скошенное в валки, а вернее сказать, в сугробы. То и дело принимался идти снег с дождем, на нас не было сухой нитки, в ботинках хлюпала ледяная жижа. Так прошло дня три или четыре.

Ночью — мы с Майкой спали в избе на широкой лавке в обнимку — кто-то в темноте наклонился над нами, пахнуло винным перегаром.

— Девки! Девки, вставайте! — Это был бригадир.— Айда на работу: молотилку пригнали.

Мы сняли с печки непросохшие телогрейки и платки, обули скукожившиеся ботинки и пошли за бригадиром. На поле — было слышно издали — тарахтела молотилка, но, когда мы подошли, она уже сломалась. Кто-то взялся за ремонт, остальным велели ждать, не расходиться. На краю поля разложили костер, топтались вокруг, подбрасывали отмокшую солому, в черноту — высоко-высоко — летели искры.

Время шло, молотилка продолжала бездействовать. Наконец, бригадир разрешил разойтись по домам, предупредив: когда рассветёт, всем приходить на недокошенное вчера поле.

Утром ударил мороз, мокрый снег взялся коркой, погребя под собой неубранный хлеб. Нас отпустили в Пихтовку.

Зимой жизнь на стройке почти замерла, не стало ни малярных, ни земляных работ, лишь плотники да столяры подготавливали доски для будущих полов и потолков, мастерили двери и оконные рамы.

Нет работы — нет зарплаты. Николай перешел в промкомбинат, мы с Майкой, продолжая числиться на стройке, фактически остались без дела. В нашу обязанность входило убирать столярку, а поскольку двоим там делать было нечего, ходили на работу через день по очереди. Ходили на работу — громко сказано. Работа скорее напоминала забаву: стружку, накопившуюся в столярке за день, нужно было вынести корзинами на берег Баксы, подальше от столярки и сложенных под навесом досок, стружку поджечь, дождаться, пока она прогорит и закидать кострище снегом. На все это уходило меньше часа, но беда в том, что и оплата была соответственная: даже в старых деньгах она исчислялась в буквальном смысле слова копейками.

Майке немного помогали ее родные, мне — Минка. В определенный день каждого месяца я шла на почту, наперед зная, что там уже лежит денежный перевод на 280 рублей — Минкина стипендия. Девушка на почте всякий раз изумлялась:

— Бывают же такие подруги!

Мы с Майкой экономили изо всех сил, но траты были — по нашим средствам — немалые: на почту, на баню, на починку обуви, на кино. На еду оставалось всего ничего, но с голоду не помирали. Нашим бюджетом ведала более хозяйственная Майка; по воскресеньям в селе бывал базар, мы запасались провизией на неделю: кусок сала, пару кругов — по форме мисок — мороженого молока. Основной наш рацион составляла дешевая картошка: утром вареная (Катя чуть свет — мы еще спали — топила русскую печь, ставила на угли и два наших чугунка — с картошкой и похлебкой, ее мы доставали к обеду), вечером, когда топилась плита, — жарили картошку на сале. Время от времени позволяли себе кутнуть: покупали сто граммов пряников или кедровых орехов.

Кедровые орехи продавались в магазине, подобно крупе, — для нас это было экзотикой. Торговали в магазине в основном бакалеей (на одной из этикеток рукой продавщицы было написано: крупа грешная); ни мяса, ни сливочного масла в продаже не было (да нам бы и не по карману).

Пряники местного производства продавались в «Буфете» — заведении типа пивнушки. Было там всегда шумно и накурено, за мокрыми столиками сидели подвыпившие мужики, я стеснялась туда заходить, но иной раз искушение было слишком велико.

Однажды я купила пряников и, выходя за дверь, услышала, как буфетчик на вопрос какого-то забулдыги ответил:

— Не знаю, спроси у Кочкурова.