Воспоминания

Знает, что надо каждый день умываться, за обедом надо есть суп, надо говорить по-французски, учиться надо, не ползать на коленках, не класть локти на стол, и если она сказала, что нельзя идти гулять, потому что сейчас пойдет дождь, то это уж наверное так будет и надо ее слушаться. Когда я кашляю, она дает мне лакрицу или капли "Датского короля", и я поэтому очень люблю кашлять. Когда мама уложит меня в постель и уйдет наверх играть с папа в четыре руки, я долго-долго не могу заснуть, и мне делается обидно, что меня оставили одного, и я начинаю кашлять и не успокоюсь до тех пор, пока няня не сходит за мама, и я сержусь, что она долго не идет.

И я ни за что не засну, пока она не прибежит и пока не накапает в рюмку ровно десять капель и не даст их мне"18.

VII

Отцовское влияние в доме было сильнее материнского. Это сознавали все.

Мы видели отца реже матери, но встреча с ним или его приход в детскую всегда было для нас событием.

Я помню его еще молодым. Борода у него была каряя, почти рыжая, волосы черные, немного кудрявые, глаза светло-голубые.

Глаза эти иногда бывали мягкими и ласковыми, иногда веселыми, а иногда строгими и пытливыми. Сам он был большой, широкий, мускулистый. Движения его были быстрые и ловкие.

В то время он не был еще сед, и на его лице не было еще следов тех страданий и жгучих слез, которые позднее избороздили его черты, когда он одиноко и напряженно искал смысл жизни.

К старости он поседел, согнулся, стал меньше ростом, и светлые глаза его стали более ласковыми и часто грустными.

И в детстве и позднее мы редко слышали от него замечания, – но если папа нам что-нибудь сказал, то это не забывалось и исполнялось беспрекословно.

В свободное от занятий время папа был самым веселым человеком, какого я когда-либо знала. С ним всегда бывало весело: казалось – стоило ему показаться, как сейчас же начиналось что-нибудь очень интересное и забавное. Казалось, что приливала какая-то новая волна жизненной энергии.

Меня он звал "Чуркой", и это прозвище очень мне нравилось, потому что он употреблял его тогда, когда бывал весел и когда хотел меня приласкать или пошутить со мной.

За всю мою жизнь то особенно сильное чувство любви и благоговения, которое я испытывала к отцу, никогда не ослабевало. И по тому, что я сама помню, и по тому, что мне рассказывали, – и он особенно нежно всегда ко мне относился.

Помню я, как я иногда забиралась к нему на колени и принималась щекотать его под мышками и за воротом. Он боялся щекотки и начинал хохотать, кричать и отбиваться.

А мне было весело, что вот такой сильный, важный человек, который все может, – в моей власти.

Мне было только два года, когда он раз на довольно долгий срок уехал от нас в Москву. И я тогда уже тосковала по нем. Мама ему пишет в Москву:

"Таня сейчас ко мне подошла и говорит: "Сымите со стенки папашу – я его погляжу…"19 И через два дня опять пишет:

"Они часто о тебе спрашивают, и Таня вдруг, юродствуя, стала глядеть под скамейку и кликать тебя: "Папаша! папаша!"20 А в 1869 году, когда мне шел пятый год, папа уехал в Пензу смотреть имение, которое он думал купить. И я очень о нем скучала.

"Как Таня маленькая о тебе много спрашивает и говорит при каждом удобном случае – это бы тебя радовало, если б ты слышал", – пишет ему мама21.

"Целый день только о тебе и речь. "Что-то наш папаша теперь делает в Пензе" или "я думаю, что на этой машине наш папаша едет" {Из окон яснополянского дома видна железная дорога.}, или "теперь он, может быть, приехал в Тулу". Вчера играли, и она лошадь приставила к креслу и говорит: "Ну, теперь я за папашей в Пензу поеду, а то он долго не едет". И после дети все кончили играть, – и она, задумавшись, все сидела, лошадь погоняла и говорит: "А мне еще далеко до Пензы ехать, я папашу привезу…"22 И вот папаша приезжал, и мы опять были счастливы и довольны.

Была одна игра, в которую папа с нами играл и которую мы очень любили. Это была придуманная им игра.

Вот в чем она состояла: безо всякого предупреждения папа вдруг делал испуганное лицо, начинал озираться во все стороны, хватал двоих из нас за руки и, вскакивая с места, на цыпочках, высоко поднимая ноги и стараясь не шуметь, бежал и прятался куда-нибудь в угол, таща за руку тех из нас, кто ему попадались.

"Идет… идет…" – испуганным шепотом говорил он.

Тот из нас троих, которого он не успел захватить с собой, стремглав бросался к нему и цеплялся за его блузу. Все мы, вчетвером, с испугом забиваемся в угол их бьющимися сердцами ждем, чтобы "он" прошел. Папа сидит с нами на полу на корточках и делает вид, что он напряженно следит за кем-то воображаемым, который и есть самый "он". Папа провожает его глазами, а мы сидим молча, испуганно прижавшись друг к другу, боясь, как бы "он" нас не увидал.

Сердца наши так стучат, что мне кажется, что "он" может услыхать это биение и по нем найти нас.

Наконец, после нескольких минут напряженного молчания, у папа лицо делается спокойным и веселым.

– Ушел! – говорит он нам о "нем".