Воспоминания

Я давно знаю эту его систему и потому, ничего не расспрашивая, встаю со стула и, с не высохшими еще слезами на глазах, мрачно прыгаю на одном месте. И правда, мысли мои проясняются, и когда я опять сажусь за занятие, я знаю несомненно, что две пятых и три пятых составляют пять пятых, что равняется одной единице. Но зачем папа задает мне такие странные задачи?

По-немецки нас учил Фо-Фо. На замечательно красиво разлинованных тетрадях он учил нас выводить сложные готические буквы.

С мама уроки были не сложны: она диктовала нам какой-нибудь отрывок, потом поправляла ошибки, которые мы должны были переписать. Уроки истории бывали еще проще. Мама открывала историю Иловайского и задавала нам выучить от такой-то до такой-то страницы.

Эмили учила нас по-английски.

С священником уроки бывали самые легкие. Он прочитывал нам несколько стихов из катехизиса и потом говорил: "Это надо усвоить-с". Так же поступал он и с историей богослужения, описанием церковной утвари и т. д.

– Не двукирием ли называется тот подсвечник, который диакон выносит во время богослужения? – спрашивал он нас.

– Да, да, батюшка, двукирием, – кричали мы трое хором.

– А не трикирием ли называется другой подсвечник с тремя свечами?

– Да, да, батюшка, трикирием,- кричали три голоса.

– Очень хорошо-с. Это надо усвоить-с.

Получивши свой гонорар, батюшка уезжал до следующего урока.

Первые уроки музыки были нам даны нашей матерью.

Но скоро она почувствовала себя недостаточно опытной преподавательницей в этом искусстве, и был приглашен специалист, за которым два раза в неделю посылали лошадь в его имение под Тулой.

Из нас, троих старших детей, только Сережа был способен к музыке. Илья играл так, что, по словам его французского гувернера, который заменил Фо-Фо, "quand Elie mettait a jouer, tous les chiens se sauvaient en hurlant" {когда Илья начинал играть, все собаки с воем убегали (фр.).}. Я же так уставала от многочисленных уроков, что не могла серьезно и энергично заняться еще и этим искусством.

– Что вы мутными глазами тускло бродите по нотам,- говорил наш преподаватель, теряя всякую надежду приохотить меня к игре на фортепиано.

Глава VIII

Зима 1872/73 года длилась для меня особенно долго и докучно. Я ждала ее окончания с нетерпением. Летом я должна была свидеться с Ханной.

Весной папа чувствовал себя особенно плохо: он постоянно кашлял и жаловался на боль в боку. Доктора боялись чахотки. Вследствие этого решено было летом уехать всей семьей в Самарские степи, где у папа было имение. Там он должен был лечиться кумысом. Так как Ханна за последнее время тоже прихварывала, то мои родители пригласили ее на то время, что мы пробудем в Самаре, чтобы тоже попить кумыса.

Папа написал управляющему нашего хутора, чтобы он приготовил все, что нужно для жизни нашей большой семьи14.

Из Ясной в Самару был выслан наш большой дормез, так как наше имение отстояло от Самары в ста двадцати верстах, и это расстояние надо было проехать на лошадях.

Ханне было написано письмо с приглашением приехать и с указаниями сложного путешествия с Кавказа в наше имение.

Наш отъезд был назначен в мае. Я так радовалась будущему свиданию с моей милой Ханной, что я не могла спать от волнения и нетерпения.

Но, видно, что в этом году мне не суждены были радости. В мае стряслось надо мной большое горе.

Как-то папа поехал в Тулу по делам. Вернувшись домой вечером, он вошел к мама с письмом из Кутаиса в руках. Тетя Таня сообщала в нем ужасную новость – умерла ее старшая дочка, прелестная шестилетняя Даша.

Мне об этом в тот вечер мама не хотела сообщить. Папа же рассказал мальчикам.

Сережа тотчас же прибежал к мама.

– Даша-то умерла! – сказал он. Дальше он ничего не мог сказать, закрылся занавеской от окна и стал плакать. Потом спросил: – А что тетя Таня? Я думаю, она очень несчастна.

Но скоро и до меня дошла печальная весть. Я ничего никому не сказала. Но, лежа в своей кроватке, я горько оплакивала свою любимую двоюродную сестру и подругу.

Мама пишет тете Тане:

"Тане я не сказала, на ночь не хотела. Но мальчики, а потом Параша ей сказали. Я прихожу, а у нее слезы блестят в темноте… Она закрывалась одеялом и все плакала"15.

А вот что писал папа тете Тане:

"Любезный друг Таня! Не могу тебе описать впечатление, которое произвело на меня известие о смерти прелестной моей милой (как мне приятно думать теперь), моей любимицы Даши!.. Целый день я не могу подумать о ней и о вас без слез. Я испытываю то чувство, которое, вероятно, теперь мучает вас: забыть, и потом вспомнить, и с ужасом спрашивать себя – неужели это правда?

Долго еще вы будете просыпаться и спрашивать себя, неужели правда, что ее нет?..

И, ради бога, не забывай, не старайся забывать все тяжелые минуты, которые ты пережила, а живи всегда с ними. Смерть для себя ужасна, как ты говорила, я помню, но в смерти близкого существа, особенно такого прелестного существа, как ребенок, и как этот ребенок, есть удивительная, хотя и печальная прелесть. Зачем жить и умирать ребенку? Это страшная загадка. И для меня одно есть объяснение. Ей лучше.