Воспоминания

К этому-то флангу и направился офицер, не знаю какого ранга, остановился перед крайним в ряду и уставившись удавьим взглядом на оцепеневшего солдата, рявкнул:

— Кто пел «Боже, царю насери!»… туды мать!

— Не могу знать, ваше благородие! — одеревеневшим от страха языком пролепетал солдат.

Бац! Бац!.. Две здоровенные затрещины обрушились на скулы солдата и опрокинули его назад, но солдатские руки подхватили его, поставили на место, и он снова застыл, только от покрасневших скул побежала к крыльям носа и подбородку обморочная желтизна, да две слезы выкатились из округлившихся глаз.

С тем же вопросом — переход к другому солдату, не дожидаясь ответа — бац, бац… Затем — к третьему, то есть — к моему отцу.

Бац!..

Но второго «бац» не последовало. Вместо него послышалось что-то вроде «кряк». Это небольшой, но налитый силой ярости кулак отца опустился на переносицу офицера.

Офицер, схватившись руками за переносицу, с полминуты стоял, обалдело уставившись на побледневшего солдата. Потом, вынув носовой платок и приложив его к носу, вытащил из кобуры пистолет.

За спиной отца зашевелилась и глухо зароптала солдатская масса:

— Без суда!.. Нет такого закона!..

Офицер будто не слышал этого ропота. Перехватил пистолет за дуло и занес над головой отца.

— Стальной пружиной? Конец. Все равно! — мелькнуло у того в голове, прыгнув на мучителя, он сбил его с ног и стал душить. Только усилием нескольких человек удалось разжать окостеневшие на офицерской шее пальцы. Затем — офицера в лазарет, а отца под арест. До суда.

Мы с отцом особенными храбрецами никогда не были, но если нас пытались низвести до степени скотины, в нас восставал Человек, и, защищая свое право оставаться им, мы порой лягались как ослы.

Весть о случившемся мать получила в тот же день. В нашем уездном городке существовала подпольная группа большевиков, с которой была связана моя мама. Среди заданий, которые она получала от местного комитета, основное место занимало распространение листовок среди солдат. Листовки она проносила в казармы в корзине, заполненной в три этажа: на самом дне — листовки, второй этаж — самогон. Сверху все это засыпалось по сезону — семечками, ранней черешней или ядреной осенней антоновкой.

Как она ухитрялась с таким опасным грузом проникать в казармы и ни разу не попасться — непостижимо.

Был канун Февральской революции. Война всем осточертела, дисциплина в армии разваливалась, ослабел надзор за солдатами, потому, может быть, и удавалось матери проникать в казармы и, под видом продажи яблок, снабжать солдат самогоном. А когда те, увлекшись дележкой этого пойла, переставали обращать на нее внимание, она потихоньку рассовывала листовки под солдатские одеяла.

Наверно, в утробе матери я так пропиталась самогонным духом, что в детстве этот запах будоражил меня как кота валерьянка.

Конечно, ничего возвышенного не было в первом ее действии, исключающем второе. Но что поделаешь Так было. Самогон давал возможность кормить детей и отвозить кое-какие передачи отцу до отправки на фронт. Во всяком случае, те, кто давал ей листовки, знали о «трех этажах», но помалкивали.

Вот к этим-то людям и бросилась мать за советом и помощью, когда ею была получена страшная весть. Товарищи мигом собрали довольно крупную сумму денег, снабдили письмом в Губернский комитет партии и адресом. И вечером она уже сидела с детьми на палубе парохода, отправлявшегося в Чернигов.

…Тихо шлепает по реке пароход, вырываясь из тумана. Пассажиры дремлют, поеживаясь от сырого речного ветра. Откуда-то запахло гарью.

Вот один принюхивающийся нос высунулся из поднятого воротника, другой. Вот уже беспокойно зашевелились все. Откуда-то снизу вырвался огромный клуб дыма, и речной туман пронзил отчаянный рев сирены. Пожар! Пожар на пароходе!

Самое страшное — это паника при таких происшествиях. Но на этот раз паники не получилось. Не успела людей покинуть оторопь, на минуту сковавшая всех, как, вклинившись в затухающий вой сирены, раздался спокойный, сильный голос:

— Господа, соблюдайте спокойствие! Берег близко. Сейчас причалим и начнем высадку. А пока — мужчины, ко мне!

И такая уверенная сила была в этом голосе, рассказывала мама, что все оживились. И когда из кают стали выскакивать внезапно разбуженные, очумелые от страха пассажиры, на палубе их уже встречала организованная из матросов и добровольцев команда. Они разводили всех по местам: женщин с детьми и прочую слабосилку — в сторону, подальше от огня, а мужчинам вручали ведра, и они по цепочке стали заливать огонь. Пожар смеялся над этими ведерными плевками, тем более что ведер было мало.

Мать с малышами на руках стояла зажатая в толпе. Закрыв глаза и стиснув зубы, она молилась: «Господи, только бы не начались роды!»

Я не стала доставлять ей такой неприятности и, хотя зрелище было, вероятно, захватывающее, осталась на месте до своего часа.