Воспоминания (1865–1904)

Затем государь смотрел гимнастику и строевое учение, около четырех часов уехал. Все мы, и большие, и маленькие, бросились его провожать. Которые похрабрее, цеплялись за сани (государь был в одиночных санях), становились на полозья, бежали рядом с санями почти до Невского проспекта. Восторгу не было границ.

Когда все успокоилось и все вернулись, то сразу побежали в дортуары одеваться, чтобы идти в отпуск. Государь Александр II всегда отпускал всех пажей до вечера с тем, чтобы уроков не готовить на следующий день. Каково же было у всех нас удивление и разочарование, когда нам объявили, что отпуска нет, что государь ничего не сказал. Мы, маленькие, вернулись разочарованные в свои классы, не хотелось ни обедать, ни идти на прогулку. В старших же классах недовольство приняло громадные размеры. Стали требовать директора, обвиняя его, что это была его обязанность спросить государя насчет отпуска, что государь мог забыть об этом. Директор не явился, тогда произошло нечто невозможное: стали ломать табуретки и швырять их в окна, и как-то стихийно в помещениях специальных классов были выбиты все стекла, некоторые даже с рамами, офицеры попрятались, а одному из них, любимому всеми Саксу, упавшей из окна табуреткой рассекло, к счастью неопасно, голову. Это как бы отрезвило пажей, бесчинство остановилось. Прошло два дня, в корпусе царило полное уныние, старшие классы осознали свое безумное поведение и тоже присмирели в ожидании заслуженной кары. Директор тоже, очевидно, осознал свою вину – конечно, ведь исключительно от его малодушия все это произошло. Спроси он у государя: «Прикажете отпустить пажей до вечера?» – государь, очевидно, повелел бы отпустить.

Как сейчас помню я – это было 19 декабря. Был приемный день, у меня сидели моя мать и сестра, пришедшие меня навестить. Отворилась дверь приемной, вошел высокого роста, статный флигель-адъютант в мундире и орденах. Оказалось, это был дежурный флигель-адъютант граф Милорадович, посланный государем с повелением отпустить всех пажей в отпуск сразу на Рождественские каникулы, таким образом, нам прибавили к каникулам пять дней. Мы были в восторге, сейчас же побежали одеваться, и мы с братом вместе с нашей матушкой поехали домой.

Старшие классы тоже были отпущены с тем, что их дело разберется и они понесут должное наказание после праздников.

И действительно, когда мы вернулись в корпус после Крещения, увидели, что запасной лазарет был превращен в место для наказаний – был устроен ряд карцеров, некоторые были темные. Все виновные были разделены на разряды. Наиболее виновные получили по месяцу ареста, никого из корпуса не исключили, таким образом никого не погубили. Когда мы сидели за завтраком или обедом в столовой, то всегда мимо нас проходили часовые – пажи младшего специального класса во всей амуниции с туго набитыми ранцами на смену своих товарищей, стоявших на постах перед карцерами. Их водил фельдфебель тоже в полной амуниции. Фельдфебелем был Родзянко – будущий председатель Думы, сыгравший печальную роль в 1917 г.[35]

До самой Пасхи камер-пажи и пажи старших классов отбывали наказание.

В феврале 1877 г. в Петербург приехал эмир Бухарский и привез своего сына[36] для поступления в пажеский корпус. Это стало известно у нас, а также и то, что маленький принц будет определен в 3-й класс, т. е. в тот самый класс, в котором я учился. В назначенный день эмир Бухарский со своим сыном приехал в корпус. Перед тем нас учили, как нужно отвечать эмиру, и мы по несколько раз в день на приветствие нашего воспитателя Скалона отвечали как бы эмиру: «Здравия желаем, ваше степенство». Титул скорее не принца, а купца, но тогда эмир не был не только высочеством, но и светлостью. Все эти титулы он получил впоследствии.

Нас выстроили в зале, и мы увидели высокого татарина в халате и огромной чалме, с лентой через плечо, в сопровождении мальчика, тоже в шелковом халате и чалме, и еще пяти-шести лиц свиты эмира.

Эмир с нами поздоровался. «Здравствуйте, господа!», – сказал он и обратился к нам с несколькими словами через переводчика, просил любить и оберегать его сына. Мы ответили: «Рады стараться, ваше степенство!» – и затем нас распустили, а воспитатель наш Скалон, совершенно для меня неожиданно, подозвал меня, представил эмиру и сказал ему через переводчика, что я буду ближайшим товарищем его сына. Я был сконфужен и смущен. Эмир что-то сказал, переводчик перевел, но я до того растерялся, что не понял ничего и ничего не ответил, старался улыбаться, но чувствовал, что у меня ничего не выходит, и готов был провалиться сквозь землю.

Но вот эмир отошел, а я остался с маленьким принцем Мансуром и не знал, что мне с ним делать. Скалон мне сказал, чтобы я повел Мансура в класс, показал бы ему место рядом с собой, затем в дортуар и т. д.

Меня моя новая роль вовсе не порадовала, она меня связывала и возлагала на меня какую-то ответственность. Но по прошествии месяца я стал привыкать, Мансур, по-видимому, меня полюбил и всегда все у меня спрашивал. Он был сообразительный мальчик и очень неглупый.