Воспоминания (1865–1904)

Дежурный офицер обязан был следить за порядком в казармах и чистотой, в случае приезда начальствующих лиц должен был встретить их с рапортом. Вечером в 9 часов через дежурного фельдфебеля должен был удостовериться, что все нижние чины по перекличке оказались на лицо. Дежурному офицеру вменялось в обязанность не менее одного раза днем и одного раза ночью обойти все помещения роты и команд и дворы для проверки порядка и чистоты, а также и проверять полковой караул и арестованных, опросив, не имеется ли у них претензий. Вечером, когда привозили мясо, обязанностью дежурного офицера было – принять его по весу, а дежурный врач обязан был при этом освидетельствовать его. Я не помню случая, чтобы мясо привезли недоброкачественное, оно всегда было свежее, жирное, исключительно черкасское.[163]

Ночью дежурный офицер мог уснуть, но отнюдь не раздеваясь, не снимая амуницию. Я очень любил эти дежурства по полку и не тяготился ими. И на Миллионной, и на Кирочной на мое дежурство стекались мои друзья – товарищи по полку – Зейме, Гольтгоер, Вельяминов, Коростовец, впоследствии Озеров, Кашерининов и др. Играли в карты, в то время мы очень увлекались безиком, иногда переходили и на «chemin de fer», «макао». Время проходило быстро и незаметно, в час или два ночи ужинали. Очень часто в клубе на Миллионной можно было встретить поэта А. Н. Апухтина,[164] который приезжал по вечерам обыкновенно около 10–11-ти часов, после вечера, проведенного им у принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, где он был постоянным партнером в винт. Несмотря на свою безобразную фигуру (он был небольшого роста и необыкновенно толст, живот у него висел огромным мешком, почти покрывая колени, тройной подбородок свешивался на грудь, шеи не было видно), Апухтин был очарователен в разговоре, у него было красивое лицо, чудные, проникнутые необыкновенной добротой глаза подкупали всякого. Это был очень талантливый остроумнейший собеседник, мы всегда рады были, когда он приезжал к нам в клуб, беседа с ним продолжалась далеко за полночь. За ужином он оживлялся, и тут его находчивости и остроумию не было предела. Он делился с нами своими стихами, которыми мы все очень увлекались. После ужина садились за рояль, кто-нибудь аккомпанировал, а Апухтин пел очень комично, с особым пафосом, мы подтягивали. Иногда подшучивали над ним, как-то раз, когда он хотел раньше уехать, с него насильно стащили ботинки и поставили их рядом с ним, сказав: «Теперь ты можешь ехать». Надеть их он не мог, так как, благодаря своему животу, он не мог дотронуться до ног руками, и он так жалостно стал просить, чтобы ему надели ботинки, что мы все расхохотались. В дни моих дежурств Апухтин почти всегда приезжал, иногда даже к обеду, и оставался весь вечер и часть ночи. Когда я бывал дежурным на Кирочной, то он и туда часто приезжал. Мы играли в винт, который всегда бывал очень оживленным, так как среди винта все время раздавались его остроумнейшие замечания.

К нему все офицеры полка так привыкли и полюбили его, что в шутку дали ему звание «ефрейтора 3-й роты», и когда входил в собрание командир этой роты, то Апухтина заставляли вставать и не позволяли сесть, пока ему это не разрешит его командир. Кроме Апухтина, таким правом в любое время бывать в офицерском собрании пользовался еще только Гадон Сергей Сергеевич, брат полкового тогда адъютанта. Это был совершенно исключительный человек по своему уму, такту и какой-то необыкновенной доброты. Весь полк его страшно любил, я думаю, не было человека, который бы не только сказал про него что-либо дурное, но даже подумал бы. Я лично его нежно любил, он был моим большим другом, и, когда я в 1913 году болел очень серьезно заграницей, он так заботился обо мне, такой лаской меня окружил, что я никогда, никогда этого не забуду.

Помимо дежурства по полку, офицеры назначались дежурными по госпиталям. Но так как на эти дежурства наряжались офицеры всех полков, не только пехоты, но и кавалерии, и артиллерии, а госпиталей было всего три: Николаевский, Семеновский и Клинический, – то дежурства эти бывали редко. В Николаевский госпиталь наряжалось два офицера (один из них в арестантское отделение госпиталя), в Семеновский и Клинический – по одному офицеру.