– А еноты – вот чудно: еноты сцдят на деревьях, скатаются шариком, лапами морду закроют (неуловимым движением! скатался весь, показав как)… и висит на ветке эдакий шар, – | не то растение, не то цветок какой-то.!
Утро в Сивашской степи: «Прячась за камнем, смотрим, как суслики просыпаются».
– Молитва у них, что ли, такая… Моление солнцу?
Он делает что-то руками, воздушное умывание у лица.
– И… свистит… тонко… Там свистнул, тут свистнет… позади, там, здесь… (Уже не слова у него, а движения: повел {плечами – и нет спинки стула, ухо – туда, сюда, слушает… (миг тишины совершенной… Степь!)
Взлет руки вверх… ^
– Понимаете ли? Хорошо, чорт их совсем побери! I
– Да, а сусликов ловит лунь. Лунь висит, как повешенный С в воздухе, и качается… – Горький вскинул голову, простер I ' в стороны руки и длинно, медленно качает их. Лицо – I напряженной важности, очертания плеч – воздушны, строги, I легки…
В то мгновенье, когда Горький описал, как ударяет лунь суслика, у него совершенно строгое – чуть сжатые черты -
лицо. Но когда уже суслик мертв и в степи живет трепетной жизнью победы лунь, Горький, не руша на бедного хищника его грех, говорит, почти восхищенно, о том, как деловито, -в деловитости невинно, – как аккуратно выедает лунь клювом из мертвого черепа мозг. Нам ощутимо слышен этот, после суслика, позднейший степной час, – вот так, в два часа дня, в Сорренто.
«Олени». Ночью шли на водопой. И самец кричал. Крик (разноголосо охнул, руки в воздух, и крик, как оленьи рога). Олень стучал по деревьям, давая знать задним, что опасности нет. Потом самка, самец и их теленок остановились, и теленок стал объедать ветку, а отец и мать сторожили.
– Замечательно…
Он только одно слово сказал, туша им улыбку, но улыбка потушила его.
Да, он подолгу жил в степи. Один раз не мог уйти от сусликов.
– Дня четыре вот так (вызывающе и смущенно) гулял!
– Когда в Феодосии на стройке железной дороги, – это было в девяностых годах, на виноградниках работал… Это что, работа дешевая, а вот мостили шоссе – это да: сорок пять копеек! Сколько часов? Да сколько хотите! Часов в девять начнешь – обед свой – и так до часов девяти вечера…
А кругом народу сколько хочешь, ждут, когда кто-нибудь упадет или заболеет, смотрят сверху, бегут, радостно! (Показал, как хватаются за кирку, как потирают руки…)
Он никогда не снизойдет морализовать. Дышит и с лунем и с сусликом. И в юности никогда не учил. А только молча, порой, когда этого требовала минута, пускал в ход исступленные кулаки (за разбитую на его глазах ночным сторожем об камень кошку). Четко, за описанием брызнувшей крови:
– Ну что было делать? «Мы катались, как два пса, по двору…» («В людях»).
Ночь. Давно смолкла внизу музыка. Дом не спит.
Игра в убегание от Марфиной игрушечной кошки, прячется:
– Кошкими мене затравили…
А Марфа требовала, чтобы «дедука» sitzen1, и снова пугала его.
1 Сидеть (нем.).
Не любит сладкого.
Каждый день за обедом радостно отказывается от какого-нибудь блюда:
– Нет, Тимоша, не удастся вам меня покормить…
(Страшно мил, кристально чист и в обиходе, в отношениях
с окружающими.) Выходит на минутку, во время занятий, днем из кабинета (кстати, сказала ли я, что его кабинет -одновременно и его спальня). /
– Чорт их побери, этих мух! Жить невозможно. Палкой их надо бить по голове.
Постоянно жжет спички в пепельнице. Не раз – пожары в корзинке для бумаг.
Горький – нумизмат. Но коллекцию (это, кажется, невозможно для нумизмата) раздарил.
Утомляется с людьми. И, побыв один два-три часа, вновь радуется, встречаясь.
Во время пения вечером у молодого населения дома внизу, в большой комнате, окнами и дверями в сад, слушал музыку и стариковски улыбался, тонко, с былой удалью, с уже отступающим чем-то… Склонив голову.
Вечер. Сад. Ужасно темное небо, еле различимые корявые стволы деревьев. В чью-то честь жжем костер. Молодежь принесла стол с вином. Ворох папиросных и спичечных коробок, на них – хворост. На хворост – изношенный костюм моего друга. Смех. Горький мешает костер. (У его сына на стене картинка одного из Бенуа: костер, и Горький его мешает. Мы сейчас словно провалились в эту картину.)
– Что вы больше любите, огонь или воду?
– Огонь. Я огонь очень люблю.
Согласился, что вода во всех ее видах, и тихая, и бурная, жутка.
Сын и невестка заботливо уговаривали его не стоять близко к огню – ветер свеж, простудится. Шутил. Не слушал.
– Алексей Максимович, вы когда-нибудь думали, – да, конечно, – о том, что двум любящим всегда хочется умереть? – спросил кто-то. – Помните, у Тютчева…
Помолчал. И с оттенком недружелюбия в голосе:
– Ну, не знаю. Не знаю этого.
Я скатала из всех серебряных бумажек, составляющих внутреннее дно папиросных коробок, большой сияющий шар. Горький с улыбкой мне подал раза два: «Вот еще бумажка».
Я подбрасывала в руках этот тяжелый мячик, по нему полыхал свет огня, думала:
«Этот мячик останется мой. Вечер пролетит, все пройдет. Точно сон! Это будет залог, что – было…»