Воспоминания

Звуки из внешнего мира до нас почти не долетали; далекий благовест в церквах почему-то раздражал. «Неужели, – думала я, – Бог слышит молитвы народа, который сверг своего Царя?» Доносился бой часов. Без содрогания не могу вспомнить заунывный мотив, который они играли; при себе часов иметь не разрешали. С утра до ночи ворковали голуби. Теперь, где бы я ни услыхала их, они напоминают мне сырую камеру в Трубецком бастионе. «Старший» солдат как-то рассказывал, что сидел за политические дела в крепости и часами кормил голубей у окна. «Разве у вас было окно и низкое?» – спросила я с завистью. Окно – это то, чего я жаждала все время. Солдаты рассказывали, что вообще при царе в крепости сидеть было легче: передавали пищу, заключенные все могли себе покупать и гуляли два часа. Я была рада это услышать.

«Старший», который вначале меня так мучил, изменился, позволял разговаривать с надзирательницей. Он был по-своему развитым человеком и любил пофилософствовать. Солдаты были им недовольны, и как-то, придравшись, будто он купил нам конфет, его сменили.

Из молодых были двое из Гвардейского экипажа, которые говорили: «Вот нас тридцать пять человек товарищей, а вы наша тридцать шестая». Заботы обо мне моих раненых меня не оставляли и располагали ко мне сердца солдат. Самым неожиданным образом я получала от них поклоны и пожелания через караул. Раз пришел караульный начальник с известием, что привез мне поклон из Выборга «от вашего раненого Сашки, которому фугасом оторвало обе руки и изуродовало лицо. Он с двумя товарищами чуть не разнес редакцию газеты, требуя поместить письмо, что они возмущены вашим арестом. Если бы вы знали, как Сашка плачет». Караульный начальник пожал мне руку. Другие солдаты одобрительно слушали, и в этот день никто не оскорблял меня.

Однажды во время прогулки к надзирательнице подходит часовой и спрашивает разрешения поговорить со мной. Я перепугалась, когда вспомнила его рябое лицо и как он в одну из первых прогулок оскорблял меня, называя всякими гадкими именами. «Я, – говорит, – хочу просить тебя мне простить, что, не зная, смеялся над тобой и ругался. Ездил я в отпуск в Саратовскую губернию. Вхожу в избу своего зятя и вижу на стене под образами твою карточку. Я ахнул. Как это у тебя Вырубова, такая-сякая?.. А он как ударит по столу кулаком. «Молчи, – говорит, – ты не знаешь, что плетешь, она была мне матерью два года», да и стал хвалить и рассказывать, что лежал у вас в лазарете как в царстве небесном, а потом сказал, чтоб, если увижу, передал бы от него поклон; а он молится, и вся семья его молится за вас». Надзирательница прослезилась, а я ушла в мрак и холод тюрьмы, переживая каждое словечко с благодарностью к Богу.

Позже я узнала, что Царскосельский совет постановил отдать моему учреждению весь Федоровский городок, то есть пять каменных домов. Раненые ездили повсюду хлопотать, подавали прошение в Петроградский центральный совет, служили молебны; ни один из служащих не ушел.

Все эти солдаты, которые окружали меня, были как большие дети, которых научили плохим шалостям. Душа же русского солдата чудная. Последнее время моего заключения они иногда не запирали двери и час или два заставляли меня рисовать. Я тогда хорошо делала наброски карандашом и рисовала их портреты. Но в это же время происходили постоянные ссоры, драки и возмущения, и мы никогда не знали, что может случиться через час.

23 апреля, в день именин государыни, когда я особенно отчаивалась и грустила, в первый раз обошел наши камеры доктор Манухин, бесконечно добрый и прекрасный человек. С его приходом почувствовали, что есть Бог на небе и мы Им не забыты. Благодарность и уважение, которыми полно мое сердце, когда произношу дорогое имя доктора, не могут быть выражены словами.

Уже некоторое время назад солдаты стали относиться к доктору Серебрянникову с недоверием, находя его жестокость излишней. Они обратились в Следственную комиссию с просьбой сменить его, и, так как тогда воля солдат была законом для правительства Керенского, доктора заменили человеком, который был известен как талантливый врач и в смысле политических убеждений человек не опасный, разделяющий мнение «о темных силах, окружающих престол». Но одного Керенский, по всей видимости, не знал: у доктора Манухина было золотое сердце и он был справедливым и честным человеком. Серебрянников сопровождал доктора Манухина при его первом обходе и стоял с лиловым, злым лицом, волнуясь, пока Манухин осматривал мою спину и грудь, покрытую синяками от банок, побоев и падений. Мне показалось странным, что он спросил о здоровье, не оскорбив меня ничем, и, уходя, добавил, что будет ежедневно посещать нас.

В первый раз я почувствовала, что со мной говорит «эскулап». Когда он ушел, точно в душе растаяло что-то, и, упав на колени, я помолилась и заснула.