Воспоминания

Все мгновенно стихли. Шаляпин помутившимися глазами оглядел гостей – гнев захлестнул его:

– Откуда он взялся? Да ты с кем разговариваешь?! Кто ты такой? Что со мной делают!..

Молодой человек испуганно вскочил из-за стола. Дамы бросились к выходу.

– Что такое!!! – бушевал Шаляпин. – Кто эти люди?!

К нему подошли другие гости, стали его уговаривать.

– Что вы мне говорите?! – грохотал Шаляпин. – Кто этот мальчишка? «Мусоргский заимствует…» Это же жить нельзя. Куда уйти от этих людей?!

Я попытался успокоить его:

– Что же ты на всякую ерунду раздражаешься?

– Не могу! Меня это бесит. Он же с Шаляпиным говорит, стерва! Боже, как я несчастен! – Шаляпин сел и закрыл лицо руками. – Конечно, не стоило ему отвечать, но я не могу. Я не хочу этого. Себя показывают! Ничего не понимают, ничего не чувствуют. Стрелять, жечь, топить всю эту сволочь!..

Шаляпин был бледен и весь трясся от волнения.

* * *

Наутро он позвал меня к себе.

– Как это глупо я вчера озлился. Мне худо. Я себя чувствую отвратительно. «На всякое чиханье не наздравствуешься». И за что они меня мучают!.. И откуда они понабрались?

– Как откуда, Федя? Что ты!..

– Гости! Откуда взялись они?..

Антиквар

– Ты помнишь, я говорил тебе, что Мазини, когда перестал петь, сделался антикваром, – сказал мне как-то раз Шаляпин, когда я был у него. – Я еще не бросаю петь, но хожу по антикварам. Поедем с тобой, посмотрим мебель. Дорога́! Вот я купил столик – триста тысяч. Понимаешь? Небольшой столик!

Шаляпин повез меня на рю де ла Пэ, около плас Вандом, в магазин старой мебели в несколько этажей. Там были прекрасные вещи. Шаляпин спрашивал цены комодам, столам, секретерам. Цены были высокие. Один стол стоил восемьсот тысяч. Шаляпин предложил шестьсот. Не отдали.

Шаляпин рассердился, и мы поехали в другой магазин. Там он увидал стол, похожий на приглянувшийся ему в первом магазине. С него спросили двадцать тысяч. Он удивился. Осмотрел стол снизу и кругом. И спросил меня:

– В чем же дело?

– Это имитация, Федя.

– Постой, как имитация? Ты видишь – здесь дырочки. Это черви съели дерево.

– Вот это-то и есть имитация.

– А вот тот секретер?

– Тоже имитация.

– А этот комод?

– Настоящий.

– Почем ты знаешь?

– Да ведь видно.

– Что за черт! Постой…

Шаляпин позвал заведующего.

Тот сказал:

– Да, это старая имитация, но хорошая, а комод настоящий.

– Пойдем, – сказал Шаляпин. – Я, брат, покупаю и старое вино, коньяк. Только, понимаешь ли ты, у меня – сахар, диабет. Понимаешь ли, вино пить нельзя. Я люблю хорошее вино. Зайдем-ка в кафе, выпьем виски.

– Виски – вредно. Помнишь доктора Лазарева, он говорил, что с диабетом жить можно долго – необходимо только воздержание.

– Но я же не обжора.

– Как не обжора? Ты же съел два фунта икры салфеточной при мне сразу.

– Кстати: тут есть салфеточная икра. Поедем к Прюнье.

У Прюнье Шаляпин попробовал икру.

– Хороша.

И приказал завернуть изрядное количество.

– В чем дело? Виски пить нельзя, икры нельзя, водки нельзя. Вот эскарго, ты ешь эскарго?

– Эскарго-то эскарго, а помнишь, раки в речке Нерли какие были?[48]

– Да, замечательные. А как эта рыбка-то? Ельцы копченые. Помню. Я раз целую корзинку у тебя съел. Как у тебя там было весело!.. Такой жизни не будет уже никогда. Все эти гофмейстеры, охотники, доктор Лазарев, Василий Княжев, Белов, Герасим, Кузнецов, Анчутка, шутки, озорство – неповторимо. Это было счастье русской жизни. Нигде не найти мельника Никона Осиповича. Нигде нет этой простой доброты. Там никогда не говорили о деньгах. Никто их не выпрашивал, они не составляли сути жизни. Жизнь была не для денег. А я устал выпрашивать у жизни деньги. Я знаю, что с деньгами я буду свободен и не унижен. Ты вспомни, этот Василий Княжев или Герасим – какая чистота души! Ведь там совестились говорить о деньгах. А этот лес!.. Новенькая мельница, водяной. Какая красота… А хижину рыбака в одно окно, убогую, у елового леса, помнишь? А рыбака Константина, который лечил твоему приятелю флюс, привязывая к щеке живого котенка? А эта монашенка, которая бегала по лесу и которую мы все боялись?

– А разбойнички, которых не было, помнишь?.. А как ты с револьвером ездил? А воробьиную ночь, когда не было видно своей руки? Когда заблудились и нельзя было идти, и эхо, когда ты пел, и кругом, в разных местах повторялось твое пение, близко и далеко?

– Да, – сказал Шаляпин задумчиво, – это было действительно замечательно. Какая-то особенная симфония.

– А как голос-то снизу крикнул: «Что ты, леший, орешь?» Это уж было не эхо, помнишь?

– Помню. Там был бугор – и внизу ехали рыбаки.

– А как обиделся Павел Александрович [Тучков]?

– Павел! Ведь нигде нет такого: умер ведь он. Ведь это ты объяснил и Павла, и Герасима, и Кузнецова, а ведь я их не понимал и даже сначала немножко сторонился. А оказывается, это были презабавные и прекрасные люди.

– Все уж умерли, – сказал я. – Правда, больше такой жизни уж не будет. Вот оттого я и пишу страницы этой нашей жизни.

– Знаешь, Константин, я удивляюсь, как ты это пишешь. Черт тебя знает, кто ты такой? Откуда это взялось? Отчего ты про меня не пишешь?