Воспоминания

Через некоторое время я встретился с Виктором Максимовичем Жирмунским. Я запомнил первые слова, с которыми он ко мне обратился: «Я слышал — вы безрезультатно стучались в двери нашего института…» Он не сказал, что я «провалился», «не сдал экзаменов», «не прошел испытаний…» Или как-нибудь иначе. «Безрезультатно стучались в двери!..» Через год или два, пройдя через собственный арест, он предложил мне поступить к нему в отдел Института литературы, но я уже был увлечен древней русской литературой.

Уход из Издательства Академии наук

Заведующим корректорской был в начале моей работы Штурц — партийный и очень старавшийся загладить свое немецкое происхождение. Ясно, что его постоянно упрекали на партийных собраниях за «подбор кадров». Все-таки лицеисты, правоведы и два барона, а тут я еще со своим прошлым. Штурц дважды пытался меня уволить, но не давал М. В. Валерианов — директор издательства. Первый раз, когда появилась статья М. Шахновича в «Ленинградской правде» с выразительным названием «Вредная галиматья», Штурц ходил к Валерианову с просьбой уволить Лихачева, «так как он не интересуется работой корректора» (за содержание статьи Шахновича нельзя было уволить, и поэтому Штурц придумал такую формулировку). Второй раз Штурц ходил к Валерианову с предложением меня уволить, так как я опоздал из отпуска на три дня (я сам неправильно вычислил сроки моего летнего отпуска). Валерианов отказал Штурцу, но памятуя мои месяцы безработицы, мне было не очень приятно сознавать, что мой непосредственный начальник жаждет меня уволить. Впрочем, Штурца сменила Екатерина Михайловна Мастыко, благодаря которой я получил снятие судимости, и мне стало легче. Но вот пришел 1936 г., начались аресты партийцев. После высылки дворян аресты в нашем издательстве коснулись прежде всего редакторов. Арестовали Адонца, главного редактора, знаменитого тем, что после переименования Петрограда в Ленинград он в свое время, в качестве цензора, не пропустил книгу «Петрография», предложив называть ее «Ленинография». В сущности, человек он был добродушный, но очень недалекий. С редакторского кресла была убрана Кузьмина, потом Миша Смирнов, смогший устроиться в другом издательстве, затем арестовывали всех подряд, кто садился в кресло главного редактора. Это кресло я хорошо помню: оно было из конференц-зала Академии наук. Мебель там была создана по рисункам Кваренги. Позднее зал перестраивал К. Росси, и он же спроектировал более пышную мебель, которую, кстати, увезли в Москву в Нескучный дворец, где ее постепенно растащили. А мебель Кваренги еще в начале XIX в. распределили по учреждениям АН. Вот одно такое кресло в стиле «Людовик XVI», очень элегантное и чуждое по духу нашему советскому учреждению, стояло за столом главного редактора и, когда с него стали один за другим исчезать люди (мы их даже не успевали запомнить), оно получило прозвище «гильотина». Вспомнили казнь Людовика XVI, в стиле которого было это редакторское кресло. И вот произошло самое для меня неприятное. Михаил Валерианович Валерианов, которому я был обязан и своим местом «ученого корректора», и последующей защитой от попыток уволить меня, попросил меня временно занять место редактора, чтобы издательство не прекратило своей работы. Я пустил в ход все, что мог и не мог: я не только беспартийный (а должность была сугубо партийная), я сидел, я не имею никакого опыта и т. д. Валерианов просил на два месяца. По предложению главного редактора в Москве моя должность на эти два месяца должна была называться «редактор-организатор». Я должен был привлекать редакторов партийцев, и те уже должны были подписывать рукописи к печати.

В общем, я не смог отказать настояниям Валерианова. Я занял место в «гильотине» и стал смотреть рукописи, которыми можно было бы заполнить пустоту в Академической типографии. Мне пришлось читать их сплошь и изучать все отзывы, поступившие на рукописи. На рукописи, не имевшие издательских отзывов, надо было находить рецензентов (издательство не доверяло отзывам ученых советов). Отзывы были резко отрицательные только на две рукописи: члена-корреспондента Малова «Язык желтых уйгур» и другой книги (фамилию автора забыл), посвященной языкам дагестанских народов. В обеих книгах был общий недостаток: прилагаемые тексты записей устной речи. Записывались не совсем приличные выражения, и явно выражалось отрицательное отношение к русским. За все это могло попасть, хотя составители явно не могли быть на позициях неграмотных скотоводов.

Удалось сделать кое-что доброе. Выписал гонорар Михаилу Дмитриевичу Приселкову за редактирование «Обозрения русских летописных сводов». Издал книжечку Н. Н. Горского (тоже соловецкого знакомого) «30 дней на дрейфующих льдах Каспия» (книга эта потом вышла вторым изданием). Сейчас уже трудно вспомнить — что удавалось сделать.