Воспоминания

С Пасмаником мы виделись редко. Он был занят по горло. Удручаемый тяжкою бедностью, он старался закончить полный курс медицины в возможно краткий срок; кроме того, он много отдавал времени самообразованнию; так, например, в то время, когда мы познакомились, он как бы ни был утомлен, ложась спать, читал некоторое время в постели какой‑нибудь из томов Шлоссера. Чаще всего я проводил время с эмигрантом из Риги, фамилия которого была Барт. Не помню, почему ему пришлось эмигрировать. Происходил он, по–видимому, из семьи, у которой были связи с прибалтийскою немецкою аристократиею, он получил хорошее воспитание и образование, но жил в крайней нужде. Меня привлекало к нему то, что у него был эстетический вкус и обширные знания, особенно по истории литературы. К сожалению, у него были склонности богемы. Он вел беспорядочный образ жизни и нередко выпивал.

Среди эмигрантов встречались лица, изрядно выпивавшие, но большинство были люди трезвые. Изредка по случаю чьих‑либо именин или какого‑нибудь другого праздничного события большая компания собиралась в простеньком ресторане, пили дешевое вино, весело болтали. Большое удовольствие доставляло всем, когда армянин Карафьянц провозглашал тост, перепутывая все падежные окончания: «За здоровья нашему милого ымынынныку!».

Выходцы различных народностей из России жили все дружно между собою, как это было свойственно русской интеллигенции в то время. Так как я бежал из России с Лиознером и жил с ним в одной комнате, то евреи иногда принимали меня за еврея и я, когда мне ставили этот вопрос, шутя отвечал, что я — еврей, и даже прибавлял, что я не «мисна- гид», а «хасид» (приверженец мистического иудаизма). Познакомиться с еврейским жаргоном настолько, чтобы читать на нем, мне не удалось, несмотря на то, что один эмигрант Клейн уверял меня в высоких достоинствах его и считал многие русские слова взятыми из жаргона. Так, он говорил мне, по–видимому уверенный в правильности своего утверждения, что русское слово «заслонка» взято из жаргонного «заслинке». Что в уме человека с детства говорившего на жаргоне, могут перепутаться границы языков, легко представить себе, услышав, например, такое выражение, как «ich habe gewidzialt» (я видел).

Школьный товарищ мой Иосиф Абрамович был человек добрый, уживчивый, склонный к юмору. Мы жили с ним мирно, по–приятельски, пользуясь одною комнатою и даже двуспальною постелью. Вероятно, это обстоятельство подало повод к следующему нелепому приключению. Был у нас знакомый эмигрант Ш., огромного роста верзила, с грубоватыми внешними приемами, но по существу добродушный человек. Пользуясь тем, что Лиознер отправился в какую‑то экскурсию, он попросил у меня позволения переночевать. Не успел я заснуть, как вдруг Ш., по–видимому в полусне, полез на мою половину кровати с какими‑то странными, непонятными мне намерениями; я стал дико отбиваться от него, но он, по–видимому, притворяясь полу спящим, продолжал приставать ко мне. Тогда я слез с кровати, сел на стул и заявил, что не лягу, пока он не оставит меня в покое. Вскоре он уснул богатырским сном, и ночь прошла спокойно. Следуя своему тогдашнему обыкновению, я не позволил себе мысленно осудить Ш. и усмотреть в его поведении попытку совершить противоестественный акт. Так мне и осталось неизвестным, чем вызвано было это странное явление.

В немецкой среде я познакомился с семьею социал–демократа Любека, культурного и доброго человека; к сожалению, у него были парализованы ноги и он был прикован к креслу, в котором его возили. Он любил определять характеры людей по почерку. Взяв у меня образец моего почерка, он сказал мне несколько слов о моей душевной природе; из них мне запомнилось только, что я — strebsam (усердный, старательный).

Теперь передо мною открылась настоящая нелегальная литература. Однако она меня не заинтересовала. Конечно, такие брошюры, как «Наши разногласия» Плеханова, я читал, но по–настоящему, меня влекло к более глубоким проблемам. Так, например, я познакомился здесь с «Божественною Комедиею» Данте в немецком переводе. Когда эмигранты обратили мое внимание на Лассаля, я прочитал его „Die Philosophie Herakleitos des Dunklen von Ephesos", НО, конечно, философски я был тогда слишком мало подготовлен, чтобы извлечь пользу из этого трактата. Подсовывали, мне, конечно, и такие книги, как „Kohlerglaube und Wissenschaft" Фогта, которые были мне более по плечу, и укрепляли во мне материалистическое, атеистическое миропонимание. Из русских писателей, ставших мне доступными в заграничных изданиях, меня привлекал к себе Герцен, но не революционною стороною своих писаний, а такими темами, как проблема «чести» и т. п.