Воспоминания

Было сухо и жарко, несмотря на то, что до лета было еще далеко. Маршировки и упражнения не утомляли меня, но мучительна была среда, грубоватая и совершенно лишенная умственных интересов. Капрал, к которому я попал, кажется, Pachaud, был француз лет сорока, человек простой и добро душный; среди солдат было много бельгийцев и немцев. Меня особенно угнетали вырывавшиеся у них поминутно, по всякому поводу и даже без всякого повода, ругательства, имевшие кощунственный характер: sacre nom de Dieu! или повторенное МНОГО раз подряд nom de пот de пот de Dieu!

Прослышав обо мне, пришел из какого‑то другого отделения русский, молодой человек, открывший мне по секрету, что его настоящее имя кн. Голицын, но что служит он под другим, вымышленным, именем. Посещая меня иногда, он рассказал мне какую‑то странную историю, которая заставила его покинуть семью и родину и поступить в Легион. О поступлении в военное училище он говорил, что оно возможно, но достигнуть этой цели можно не иначе, как прослужив довольно долго простым солдатом. Он говорил о том, как трудно интеллигентному человеку выносить жизнь в казарме и рассказал историю одного легионера, который, не будучи в силах приспособиться к солдатской среде, притворился сумасшедшим и таким образом спасся от пятилетнего срока службы.

Перспектива нескольких лет жизни вне умственных интересов начинала все более угнетать меня. У меня с собою была только физика Краевича, которую я читал в свободное время. Была у меня и тетрадь в клеенчатом переплете, куда я записывал свои мысли. Помню, между прочим, что, прочитав трактат аббата Секки о единстве сил, я пришел к мысли, что в человеческом организме часть физической энергии превращается в психо–физическую. Опытный человек, заглянув в мою тетрадь и познакомившись с этими моими рассуждениями, понял бы, что основные интересы мои лежат в области философии, и что преувеличенное значение, приписываемое мною естествознанию, было следствием материализма, к которому я пришел в то время.

Вероятно, я резко выделялся своим поведением из среды других солдат. Время от времени мы занимались стиркою своего белья в бассейнех с проточною водою, устроенных вблизи казармы. Вымыв белье и развесив его на веревке, я ложился в тени его на песок и занимался изучением физики по Краевичу, ожидая когда белье высохнет, что происходило быстро под африканским солнцем.

Угнетаемый все более и более резким различием между средою, в которую я попал, и моим душевным строем, я решился, наконец, на отчаянный поступок — притвориться душевно больным и таким образом освободиться от военной службы.

Не зная форм и проявлений душевных болезней, я начал это дело несколько неудачно. Ночью, когда светила луна, я встал, подошел к окну полуодетый и стал смотреть на небо, придав своему лицу глубоко угнетенное, печальное выражение. Когда ко мне кто‑либо подходил, я делал вид, что не замечаю его, и оставался погруженным в себя. Утром меня окружили солдаты; один из них, всмотревшись в мое неподвижное лицо, сказал: „il s’abrutit" (он отупевает).

Вскоре я почувствовал, что изображение тяжкой меланхолии утомляет меня и действительно ведет к возникновению угнетенного состояния духа; выдерживать долго такую игру было бы мне не по силам, да и могло бы оказаться опасным для душевного здоровья.

Когда меня отвели к военному врачу и поместили в военном госпитале, я изменил тактику. Я начал рассказывать врачу, что у меня есть враги, которые преследуют меня и хотят погубить: я — великий ученый, у меня есть замечательные открытия, для разработки которых мне необходимо поступить в университет, но враги мои завидуют мне и ставят препятствия. Когда врач заинтересовался содержанием моей тетради, я изложил ему свои мысли о психо–физичес- кой энергии. Они понравились ему. Он постукал меня пальцами по лбу и одобрил строение моего черепа. Это был человек пожилой, внимательный, по натуре не сухой.

Несколько недель провел я в госпитале, сидя один в маленькой комнатке, как узник, приговоренный к одиночному заключению. Чтобы не потерять душевного равновесия, я заполнял часть своего времени строго определенною умственно рюаботою, именно начал припоминать одну за другою геометрические теоремы, по возможности в порядке пройденного в гимназии учебника, и доказывать их. Измерив шагами свою комнату, я установил длину прогулок по ней. Всего тяжелее было то, что даже и в запертой комнате, находясь в одиночестве, нельзя было сбросить с себя свою роль и стать вполне самим собою: в комнате был глазок, к нему часто подходил служитель; я всегда мог оказаться подвергнутым наблюдению.