Воспоминания

Это напомнило Чарину аналогичный случай. Во время масленицы актеры у Корша обыкновенно приходят с утра в театр и уже не уходят до ночи. Вот во время одного утренника захотелось актерам поесть блинов. Послали уборщицу в ближайший трактир. Она раздобыла блинов и идет по сцене с судком, а занавес поднялся. Помощник режиссера показывает ей, чтобы она шла обратно, а та ничего не понимает и идет прямо в бутафорскую реку. Тогда режиссер, пренебрегая всем, кричит: «Куда? Куда? Вода! вода!» Уборщица обалдела, поставила судок на пол и задрала юбку.

Не меньше смеха вызвал и другой инцидент, происшедший в Ростове-на-Дону. Антрепризу держал Синельников. Шла «Смерть Иоанна Грозного» с Далмато-вым — Грозным и Самойловым-Мичуриным — Годуновым. В четвертом акте Самойлов-Мичурин но приказу Грозного идет взять синодик за кулисы, а помощник режиссера позабыл его приготовить. Время не терпит, и помреж сует нервничающему Годунову свою записную книжку с приказом читать под суфлера. Начинается чтение, Самойлов-Мичурин плохо слышит, что ему подают, и врет отчаянно. Наконец подходит фраза:

Помилуй, Господи, и упокой Крестьян опальных сел и деревень Боярина Морозова, числом До тысячи двухсот.

Самойлов-Мичурин половину недослышал, но первые две строчки произнес правильно, а затем:

Боярина Морозова со чадами До тысячи двухсот!

Далматов не выдержал, истово перекрестился и глубокомысленно произнес:

Огромное семейство.

Зрительный зал загрохотал от хохота.

Чарин припомнил, как оговорился Валентинов у Корша в пьесе «Ночное». Он совершенно не знал роли и вел ее все время под суфлера. Недослышек было тьма, но все они сходили не замеченными публикой, но наконец одна заставила весь театр разразиться смехом. Вместо того чтобы произнести: «Тебе-то, дедушка, хорошо, ты на пасеке сидишь», Валентинов выпалил: «Тебе-то, дедушка, хорошо, ты напакостил и сидишь…»

После этого разговор переменился. Возмущались, что не разрешают праздновать столетие со дня рождения Шевченко. Потом разговор как-то коснулся докторов. Чарин рассказал о случае, происшедшем с ним в Берлине. Приехав в Берлин, он захотел посоветоваться относительно своего здоровья с бывшим лейб-медиком Александра III профессором Лейденом. Знакомый Чарина, некто Редер, взялся свозить его к профессору, предупредив, что врачу за визит надо уплатить тридцать марок и чтобы Чарин положил в бумажник только эту сумму. После консультации Чарин, прощаясь, вручил Лейдену тридцать марок. Тот посмотрел и сказал: «Мало». Чарин заверил, что он, к сожалению, более не может и что даже и денег-то у него с собой нет больше. Тогда профессор протянул руку и преспокойно потребовал: «Позвольте ваш бумажник». Убедившись, что денег в нем нет, он вздохнул, поклонился и выпроводил Чарина из кабинета.

Разъехались во втором часу.

Это была рядовая суббота, но бывали субботы и многолюднее, и интереснее, и оживленнее. В этом году, правда, их количество несколько сократилось, так как, возвратившись из деревни в конце октября, мы через полтора месяца, в середине декабря, вместо обычной поездки за границу снова перебрались в Апре-левку. Это была моя первая зима за городом. Я не люблю этого времени года, не люблю холода, морозов, но зима в деревне, в особенности в тихий, морозный, солнечный день, полна такой неизменной прелести, что ради этого можно пренебречь всем. Выйдешь из дома, снег переливается всеми цветами радуги, тишина такая, что в ушах звенит, над деревенскими избами синий дым столбом поднимается в небо, а пойдешь — и заскрипит дорога под мягкими валенками.

Многое врезалось в память от этой первой зимы в деревне. К праздникам надо было сооружать елку. Решили выбрать и срубить ее своими силами. Нам запрягли двое розвальней, на одни сели отец с матерью, а на другие мы с Аксагарским, и, захватив топоры и веревки, весь поезд отправился на нашу лесную дачу.

Погода была чудесная. Приехав туда, отперли избушку лесника, растопили печку, поставили самовар и, пока мать готовила чай и разбирала привезенную с собой еду, отправились в лес. Снег девственный, никем не потревоженный, лишь расписанный многочисленными узорами следов зайцев, лисиц, тетеревей и прочих своих обитателей, лежал ровным, пушистым покровом. Лапы могучих елей гнулись под тяжестью снежных наметов, которые изредка тревожила пугливая белка. Тогда снег ссыпался вниз, обдавая серебристой пылью, быстро таявшей на лице.