Воспоминания

Студент Кузьмин, сын зажиточного Пензенского помещика, молодец собою, одержим был страстию к карточной игре, выигрывал и проигрывал большие деньги, бросал их направо и налево и кончил тем, что, распроигравшись, пустил себе пулю в лоб. Когда я жил с Кокошкиным, случалось мне ходить в Малый Николо-Песковский переулок к Липецкой нашей знакомой, чтобы играть с нею а карты, Дарье Ивановне Ивановой, но у нее и у живших в соседстве, а потом переселившихся в собственный дом на самый край Донской улицы Головниных, я, разумеется, вел очень умеренную игру. С Головниным связан я был еще дружбою не только моей матери и тетки, но деда и бабки Бурцевых. Михаил Яковлевич Головнин, старый моряк, человек, что называется, практический и умевший, как в своей маленькой комнате (которую он называл каютою), так и во всем доме устроить, чтобы всем было уютно, привязать меня к себе. Он души не чаял угодить супруге своей Марье Ильиничне (рожденной Малеевой), отец которой некогда служил вместе с моим отцом в Сибири, а мать ушла куда-то в монастырь, бросив ее на попечение тетке в Рязанской губернии. Марья Ильинична от природы была очень умна, но крайне избалована, привередлива и прибегала к придуманным недугам, чтобы настоять на своем. Вместо хозяйства и четырех детей она постоянно занималась богословскими книгами, для чего муж покупал ей много книг, на которых она делала карандашом свои пометки, и я к ним относился очень почтительно, а теперь они кажутся мне смешными. Дочь свою, милую Варвару Михайловну, не отпускал он от себя из дому по целым месяцам. Благочестивый Михаил Яковлевич к концу жизни стал ходить к обедне каждое утро два раза; и в промежутках посещал устроенное им на свои средства и совершенно честным образом училище для мальчиков. У него наверху, куда почти никто не ходил, стоял гроб и приготовленный саван, наменены гривенники с пятачками для раздачи на помин души. Когда я с его отпеванья пришел к ним в дом, супруга его, глядя на меня, улыбалась, указывая на мои не обсохшие от слез глаза. После этого я никогда больше у нее не бывал.

Давал я тогда уроки Русской словесности прекрасной девице Марии Федоровне Лугининой, ныне баронессе Велио. Она жила у отца своего, который разошелся с ее матерью, рожденною Полуденскою, сестрою моего приятеля Михаила Петровича, дочерью почетного опекуна и друга первого вельможи Московского князя Сергея Михайловича Голицына и сестрою того Лугинина, который воспитывался в Париже, женился на Француженке и получил известность как естествоиспытатель. Мать его Варвара Петровна так и не сошлась с мужем. Он оставил ей по духовному завещанию большое состояние, но она отказалась принять оное. На каждый урок ко мне приходила pour faire l'êlephant[60], как говорят Французы, наставница ученицы моей, достопочтенная Маргарита Борисовна Дюмушель, ее отец принадлежал к знатному Французскому роду Allars de Maisonneuf, эмигрантом поселившийся в Москве и основавший книжную лавку на Кузнецком мосту, в том самом месте, где потом много лет сряду был магазин Дейбнера, подле самой тамошней церкви. Он принадлежал к масонам и в мае 1812 года с другими иностранцами был выслан в Муром. Мать с дочерью остались в Москве и ушли из нее вслед за большой армиею. При переправе через Березину кто-то из Французских генералов подал кусок мяса девочке Маргарите; увидя это, сидевший на барабане Наполеон, раскричался и велел отнять пищу у бедного ребенка. Мать с нею побрела в Вильну и нашла доступ к Кутузову. Когда тот вышел к ней, она подала ему маленький знак, и Кутузов снабдил ее деньгами и дал тройку лошадей для отъезда в Петербург, где вечером у банкира Ливио она увидела государя, и та же крохотная Маргарита подала ему просьбу о возвращении из Мурома отца. Маргарита Борисовна вышла замуж за какого-то Парижского незначительного музыканта и от него имела сына Ивана Феликсовича Дюмушеля, памятного в Москве учителя Французского языка и инспектора в Екатерининском институте, и дочь, Маргариту Феликсовну, с которою учредила она и долго вела большой женский пансион на Вшивой Горке в доме Степанова (за одно помещение платили 12.000 р.). Старуха умела отлично обращаться с сотнями воспитанниц и многочисленною слугою, а дочь ее, рослая Virago criarde[61], была настоящим хожалым и вела пансион в отличном порядке. Я подружился с этим семейством. Жаль, если пропали памятные записки этой умной и доброй старухи. Сын же ее был человек весьма ограниченный и держался со своею женою, Ольгой Дмитриевной, рожденной Крыловой, которая воспитывалась в том же пансионе Дюмушелей.