Воспоминания

Легкая, высокая, с впалой грудью и прямыми плечами фигура в черном костюме (непривычно: дома ходит в английской рубашке за пояс и в широкополой черной шляпе). Эта сухонькая, высокая, угловатая и в угловатости грациозная фигура на фоне бледного, подавляющего здесь все Везувия, на фоне раскаленного неба, помпейских музейных зал, зеркальной набережной Санта-Лючия, – стоит предо мною теперь точно так, как когда-то стояла в детстве, в этой же широкополой шляпе, на фоне московского осеннего окна, в день расправы со студентами.

Этот день никогда не забуду Не могу его рассказать.

– Останьтесь! – сказал мне Алексей Максимович. – Останьтесь на один день! Мы с вами с вон той горы посмотрим закат над Неаполем, это незабываемая картина! А затем, при луне, поедем назад в Сорренто! А завтра – поедете еще раз на пароходе в Неаполь – а если виза есть, уедете в Париж.

Мне слишком хотелось остаться. Но это были те мои годы, когда я работала над собой, над воспитанием воли, над подавлением каждого нежданного своего хотенья. Искушение согласиться так пробыть этот вечер с Горьким было слишком велико. В моем тогдашнем сознании я должна была устранить искушение. И не открывать своих карт.

– Сделаем так, – сказала я, и мне было больно так отвечать Горькому, – я поеду сегодня узнать, пришла ли в представительство виза. Если пришла – я поеду. Если не пришла – вечер мой. Пусть решает судьба!

– Но зачем вам сегодня ехать узнавать в представительство? – сказал Горький.

Мне было очень трудно, но уже необходимо повторить то же:

– Пусть решает судьба!

И я поехала в представительство.

День уже клонился, удлиняя солнечные лучи, к вечеру, когда я, вернувшись, увидала, у входа в гостиницу, Горького. Его высокий черный силуэт был резок на фоне светлого дома. Мы шли друг другу навстречу.

– Ну как? – сказал он, вместе со мной поворачивая к дверям гостиницы.

– Еду, Алексей Максимович! Виза пришла. Я взяла билет.

– А! Чорт возьми…

Рука Горького, было взмахнув в воздухе, круто опустилась к карману.

– Спички забыл! – сказал он. – В котором часу отходит ваш поезд?

…Вечер. Вокзал. Отъезд. Плавно, медленно, грациозно снимает широкополую шляпу Алексей Максимович, классическим жестом отводя руку с ней в сторону. Несет мою руку к губам.

– Добрый путь…

Из письма, путевого, к Горькому:

«30 августа 1927 г., ночь

Поезд стоит. Рим.

Читала Самгина, и буду читать дальше. Появился Иноков, и мне сразу сделалось весело: Вы! Описывая его, Вы употребляете особый “прием”: это какой-то воздушный прыжок (Ваш голос: “Каждый прыжок – воздушный!”) перед каждым его высказыванием. Вы улыбаетесь, и человечески-писательская зоркость течет от улыбки – в перо. (Так Вы улыбаетесь Марфе, когда она кричит: “Nein!”[108] До чего это хорошо! Его движения. Как курит, как отвечает “Не знаю” – поразительно. “Взгляд голубых глаз часто противоречиво изменялся, то слишком по-женски мягок, то неоправданно суров…” (Это Вы пишете – о себе.)

Вы видели закат с горы, над Неаполем? Мой поезд летел – полем. День в Неаполе – один из лучших дней моей жизни. Как я буду жить, Вас не видя? Вы сказали с иронией, что русские люди не умеют обходиться без переписки даже в книгах, даже из соседнего дома – хоть одно письмо! Но ведь в этом не только указание – на стихию преувеличения (?) и словесности, – а еще две вещи: 1) легкость большая написать, чем заговорить (застенчивость), и – 2) молчание вблизи – звучит. Издали – звучат строки. Нет?

А через десять дней я Вас снова увижу! “Десять дней” – это 240 часов! Жму Вашу руку.

А.Ц.