Воспоминания

Граф Закревский вошел в чины еще в царствование Александра I и в то время пользовался репутацией разумного, дельного и обходительного человека. Читая его переписку с графом Киселевым, напечатанную в жизнеописании последнего133, невольно спрашиваешь себя: неужели это тот самый граф Закревский, который впоследствии был генерал-губернатором Москвы? С новым царствованием он преобразился согласно с новыми требованиями и в 1848 году явился в Москву настоящим типом николаевского генерала, олицетворением всей наглости грубой, невежественной и ничем не сдержанной власти. Он хотел, чтобы все перед ним трепетало, и если дворянству он оказывал некоторое уважение, то с купцами он обращался совершенно как с лакеями. Когда нужны были пожертвования, он призывал, приказывал, и все должно было беспрекословно исполняться. После Крымской кампании купцы вздумали ознаменовать первый приезд в Москву нового государя огромным угощением войск в экзерциргаузе 134. Закревский приехал и, увидев стоявших тут жертвователей и распорядителей празднества, закричал на них: "А вы что тут делаете? вон!" Хозяева должны были немедленно удалиться. Одним из первых его действий по прибытии в Москву было то, что он какого-то ростовщика без всякого суда сослал в Колу135. Он немедленно сменил полицмейстера Беринга, который, однако, скоро сумел подладиться к весьма доступному лести начальнику, сделался у него домашним человеком, исполняя почти что должность дворецкого, наконец, из смененного полицмейстера превратился в пользовавшегося полным фавором обер-полицмейстера и, наконец, губернатора. Закревский всюду видел злоумышленников; в особенности либералы были предметом зоркого наблюдения; шпионство было организовано в обширных размерах. Из недавно опубликованных официальных его донесений видно, что он против самых невинных лиц ставил отметку: "Готовый на все".

Мирная Москва, привыкшая к патриархальным порядкам, видевшая долгое время во главе своей просвещенного вельможу александровских времен, князя Дмитрия Владимировича Голицына136 и затем добродушного и благороднейшего князя Щербатова, была смущена этим неожиданным проявлением дикого произвола. Н. Ф. Павлов написал к Закревскому остроумные стихи, которые ходили по рукам.

Ты не молод, не глуп и ты не без души;

К чему же возбуждать и толки и волненья?

Зачем же роль играть турецкого паши

И объявлять Москву в осадном положенья?

Ты нами править мог легко на старый лад,

Не тратя времени в бессмысленной работе;

Мы люди мирные, не строим баррикад

И верноподданно гнием в своем болоте.

Что ж в нас нехорошо? к чему весь этот шум,

Все это страшное употребленье силы?

Без гвалта мог бы здесь твой деятельный ум

Бумагу истреблять и проливать чернила.

Павлов с тонкой иронией спрашивал его:

Какой же учредить ты думаешь закон?

Какие новые установить порядки?

Уж не мечтаешь ли, гордыней ослеплен,

Воров перевести и посягнуть на взятки?

За это не берись; остынет грозный пыл,

И сокрушится власть, подобно хрупкой стали;

Ведь это мозг костей, кровь наших русских жил.

Ведь это на груди мы матери сосали.

Но лишь за то скажу спасибо я теперь,

Что кучер Беринга не мчится своевольный

И не ревет уже, как разъяренный зверь,

По тихим улицам Москвы первопрестольной;

Что Беринг сам познал величия предел;

Закутанный в шинель, уж он с отвагой дикой

На дрожках не сидит, как некогда сидел,

Несомый бурею, на лодке Петр Великий.

Всего менее Закревский думал истреблять взятки. Как истинно русский практичный человек и чиновник, он сам был от этого не прочь. Тут все брали: и он, и жена, и дочь, и подчиненные. Нравственные примеры, явно подаваемые его домашними, были и того хуже; цинизм доходил до высочайшей степени. В Москве водворились необузданный произвол, взяточничество и грязь. Что могли породить подобные порядки, как не возбуждение во всех мыслящих и образованных людях вящей ненависти к правительству?