Воспоминания

Среди этого военного грома 12 января 1855 года Московский университет праздновал свой столетний юбилей. Депутации и гости стеклись со всех концов России. Торжество было громадное, но печальное для истинных друзей просвещения. Нельзя было не скорбеть душою, видя, как низко пало учреждение, еще недавно стоявшее так высоко. Им управлял военный генерал205; в нем властвовало все пошлое и раболепное. В самое это время в нем вводилось военное обучение. Студентов ставили во фронт и заставляли маршировать на университетском дворе. На самом празднестве пошлость выдвигалась вперед на каждом шагу, в каком-то умиленном упоении. Шевырев написал раболепную кантату, которая декламировалась на акте с аккомпанементом оркестра. И все завершилось обедом, который профессора дали попечителю. Грановский поехал, чтобы не подавать повода к новым нареканиям. Но трое из молодых профессоров: Леонтьев, Кудрявцев и Соловьев отсутствовали, притом не предупредив Грановского. Поступок был нехороший. Никогда я не видел Грановского так возмущенным. От сторонних, конечно, всего можно было ожидать; но тут ближайшие его товарищи, с которыми он был в самых дружеских отношениях, оказали ему такое неуважение. "Нет, это подло!" -- воскликнул он наконец. Виновником, разумеется, был Леонтьев. На обеде Шевырев прочел торжественную оду в честь Назимова, которого он возвеличивал в напыщенных строфах. Она начиналась так:

Тебе судил всевышний с нами

Столетний праздник пировать,

За то, что нашими сердцами

Умеешь мирно обладать,

За то, что чтишь отцов преданье,

Науки любишь красоту

И ценишь высоту познанья,

Но больше сердца чистоту.

Когда эти стихи появились в печати, я тотчас написал пародию, стараясь сохранить все обороты и даже рифмы. Привожу ее как выражение тогдашнего настроения:

Тебе судил всевышний с нами

Столетний праздник пировать,

За то, что мерными шагами

Умеешь ты маршировать,

Что чтишь на службе ты дубину,

Мундиров любишь красоту,

За то, что ценишь дисциплину,

А также комнат чистоту.

Тупей последнего солдата,

Честолюбив, как дворянин,

Пристроил тестя ты и брата,

Ты в службе верный семьянин.

Служа с безграмотностью барской,

Ты фрунту предан целиком,

Ты генерал по воле царской,

А все ж остался дураком.

Себя комедией взаимно

Мы потешали всей семьей;

Когда читали строфы гимна,

Как все смеялись, боже мой!

Наш праздник глупость осрамила,

Но подлость скрасила его;

В одной лишь подлости есть сила,

В ней радость, слава, торжество.

Наш храм под высшим попеченьем

Давно покорствует судьбе,

Но днесь военным обученьем

Он опозорен при тебе.

Да, много гадостей в нем было,

Властям тупым благодаря,

Но все те мерзости затмило

Даянье новое царя.

И этот праздник омраченья

Вершим мы пиром в честь твою.

Подай нам, господи, терпенья,

Чтоб выносить тебя, свинью!

Но тщетный ропот не поможет,

Мы шлем начальнику привет:

Блажен, кто удалиться может,

Кто не приехал на обед.

Крепка военной власти сила,

Твоих безмерна глупость дел;

Но мудрость божья положила

Величью нашему предел,

И будь ты во сто раз сильнее,

А все ж не сделаешь никак,

Чтоб был Альфонский 206 поумнее,

Чтоб Шевырев был не дурак.

Я прочел эту пародию Павлову, который пришел от нее в восторг и все носился со стихами, увы, даже поныне не потерявшими своего значения:

В одной лишь подлости есть сила,

В ней радость, слава, торжество.

Но отец пришел в ужас от моей неосторожности и разрешил мне сказать эти стихи одному только Грановскому, а затем не давать их решительно никому. Я так и сделал, но тут же пустился в более опасные предприятия. На юбилей прибыл из Петербурга Кавелин. Однажды он приехал ко мне и стал говорить, что положение с каждым днем становится невыносимее и что так нельзя оставаться. О каком-либо практическом деле думать нечего, печатать ничего нельзя; поэтому он задумал завести рукописную литературу, которая сама собою будет ходить по рукам. С этим предложением он к первому обратился ко мне, надеясь найти во мне сотрудника. Я с жадностью ухватился за эту мысль, которая давала исход моим либеральным убеждениям и моему стремлению к деятельности. Решено было, что я для пробы напишу статью и в феврале привезу ее показать ему в Петербург. Кавелин крепко заказал мне хранить все это в глубочайшей тайне и не говорить об этом даже Грановскому, опасаясь, чтобы он как-нибудь не проговорился. Я обещал, ибо сам видел, что за это можно сильно поплатиться, и если для себя ничего не боялся, то отнюдь не хотел огорчать родителей.