Воспоминания

Фельдмаршал первой мировой войны для буржуазии того поколения был достойным уважения авторитетом. Еще в мои школьные годы он олицетворял собой несгибаемого, стойкого героя новейшей истории; его нимб делал его для нас, детей, чем-то овеянным легендами, неосязаемым; вместе со взрослыми мы вбивали в последний год войны железные гвозди, по цене 1 марка штука, в огромные статуи Гинденбурга. С моей школьной поры он для меня был воплощением всякой власти. Мысль о том, что Гитлера покрывает эта высшая инстанция, успокаивала.

Не случайно после ремовского путча правая в лице рейхспрезидента, министра юстиции и генералитета примкнула к Гитлеру. Правда, она была свободна от радикального антисемитизма, носителем которого был Гитлер, она прямо-таки презирала этот взрыв плебейского чувства ненависти. У ее консерватизма не было общей основы с расовым бредом. Открыто выражавшаяся симпатия принятию Гитлером решительных мер имела иные причины: убийства 30 июня 1934 г. уничтожили сильное левое крыло партии, состоявшее преимущственно из представителей СА. Они считали, что их обделили при распределении плодов революции. И не без оснований. Потому что они были воспитаны до 1933 г. в духе ожидания революции и большинство из них всерьез приняло псевдосоциалистическую программу Гитлера. Во время своей непродолжительной деятельности в Ванзее я имел возможность наблюдать на низшем уровне, как какой-нибудь простой член СА с готовностью и самопожертвованием переносил лишения, тратил свое время, шел на риск, надеясь получить за это реальные блага. Когда эти блага заставили себя ждать, стало копиться недовольство и раздражение, которое легко могло приобрести взрывную силу. Возможно, вмешательство Гитлера действительно предотвратило «вторую революцию», о которой разглагольствовал Рем.

При помощи таких аргументов мы успокаивали нашу совесть. Я и многие другие жадно искали оправданий и делали нормой нашей новой жизни то, что еще два года назад приводило нас в замешательство. Оглядываясь назад, десятилетия спустя я поражаюсь необдуманности наших поступков в те годы.

В результате этих событий я буквально на следующий день получил задание: «Вы должны как можно скорее перестроить дворец Борзига. Я хочу перевести сюда из Мюнхена высшее руководство СА, чтобы в будущем оно находилось поблизости от меня. Идите туда и немедленно начинайте». На мои возражения, что там находится служба вице-канцлера, Гитлер только ответил: «Пусть они немедленно убираются! Не обращайте на это внимание!»

С таким заданием я немедленно отправился в резиденцию фон Папена, понятно, что директор бюро ничего не знал об этих намерениях. Мне предложили подождать несколько месяцев, пока подыщут и подготовят новые помещения. Когда я вернулся к Гитлеру, он пришел в бешенство и не только велел немедленно освободить помещение, но и приказал мне начинать работы, не обращая внимания на служащих.

Папен был неуловим, его чиновники медлили, но обещали через одну-две недели перенести все бумаги в соответствии с правилами во временную резиденцию. В ответ на это я, не долго думая, послал рабочих в еще неосвобожденный дворец и велел им сбивать богатую лепнину с потолков и стен залов и передних, производя при этом как можно больше шума и пыли. Пыль просачивалась через щели в дверях в рабочие помещения, из-за шума стало невозможно работать. Гитлер счел это великолепным. Его одобрение сопровождалось остротами в адрес «запыленных чиновников».

Через 24 часа они съехали. В одной комнате я увидел на полу большую засохшую лужу крови. Там 30 июня был застрелен Герберт фон Бозе, один из сотрудников Папена. Я отвернулся и с тех пор избегал заходить в эту комнату. Больше я об этом не думал.

2 августа умер Гинденбург. В тот же день Гитлер поручил мне лично заняться подготовкой к похоронам в восточно-прусском мемориале битвы при Танненберге.

Во внутреннем дворе я соорудил трибуну с деревянными сиденьями, ограничившись траурным крепом, вместо знамен спускавшимся с высоких трибун, расположенных по периметру внутреннего двора. Гиммлер появился на несколько часов со штабом руководителей СС, холодно выслушал объяснения своего порученца о том, какие меры безопасности были приняты, со столь же неприступным видом позволил мне дать пояснения к моему проекту. Он произвел на меня впечатление дистанцированной официальности. Казалось, что люди его совершенно не интересовали, он скорее общался с ними по необходимости.

Сиденья из светлых свежеоструганных досок диссонировали с задуманным мной мрачным обрамлением. Была прекрасная погода, и я велел окрасить их в черный цвет. К несчастью, вечером начался затяжной дождь, продолжавшийся и в последующие дни; краска не высохла. Спецрейсом нам привезли из Берлина рулоны ткани и обтянули ею скамьи, но сырая черная краска все же проходила сквозь ткань, и одежда кого-нибудь из приглашенных наверняка была испорчена.