Воспоминания благовоспитанной девицы

Заза вернулась в Париж в начале октября. Она остригла свои красивые черные волосы; новая прическа приятно обрамляла ее немного худое лицо. Одеваясь в духе святого Фомы Аквинского — скорее удобно, чем элегантно, — она всегда носила маленькие шляпки с узкими опущенными полями, надвинутые на самые брови, и часто — перчатки. Встретившись, мы вторую половину дня провели на набережных Сены и в Тюильри; у нее был серьезный и даже немного грустный вид, теперь для нее обычный. Она сообщила, что положение ее отца изменилось; пост главного инженера государственных железных дорог, на который рассчитывал месье Мабий, достался Раулю Дотри; огорченный, месье Мабий принял предложение, которое ему уже давно делала фирма «Ситроен»; он станет зарабатывать огромные деньги. Семья намеревалась перебраться в роскошную квартиру на улице Берри; они купили автомобиль; теперь им придется бывать в обществе и принимать гораздо чаще, чем прежде. Судя по всему, это не приводило Зазу в восторг; она с раздражением говорила о светской жизни, которую ей навязывали, и я поняла, что, хотя она то и дело ходит на свадьбы, похороны, крестины, первопричастия, чаи, ланчи, благотворительные аукционы, семейные сборища, помолвки и танцевальные вечера, — все это не приносит ей радости; она судила свое окружение так же сурово, как и раньше, и теперь еще больше ощущала его гнет. До каникул я одолжила ей некоторые книги; она сказала, что они заставили ее много думать; «Большого Мольна» она перечитала трижды — никогда еще романы так не волновали ее. Я вдруг почувствовала необычайную с ней близость и рассказала кое-что о себе: о многих вещах она думала совершенно так же, как и я. «Я вновь обрела Зазу!» — радостно подумалось мне, когда наступил вечер и мы расстались.

У нас вошло в обыкновение прогуливаться вместе каждое воскресное утро. У нее или у меня наши уединенные свидания вряд ли были бы возможны; обычай сидеть в кафе был нам совершенно неведом. «Что здесь делают все эти люди? Разве у них нет дома?» — однажды спросила меня Заза, когда мы проходили мимо «Режанс». Мы бродили по аллеям Люксембургского сада и Елисейским полям; в погожие дни сидели на металлических стульях возле газона. Мы брали в читальне Адриенны Монье одни и те же книги; глотали переписку Алена-Фурнье и Жака Ривьера^{189}; ей гораздо больше нравился Фурнье; меня влекла методичная ненасытность Ривьера. Мы спорили, обсуждали нашу повседневную жизнь. У Зазы были серьезные размолвки с мадам Мабий: она упрекала Зазу в том, что та слишком много времени отдает учебе, чтению, музыке и пренебрегает «своими общественными обязанностями»; любимые книги Зазы казались ей подозрительными — она тревожилась. Заза по-прежнему благоговела перед матерью и не выносила даже мысли о том, чтобы причинять ей огорчения. «И все же есть вещи, от которых я не хочу отказываться!» — сказала она мне с волнением в голосе. Она опасалась в будущем еще более серьезных разногласий. Поездив на свидания, Лили, которой было уже двадцать три года, в конце концов как-то устроится в жизни; тогда станут думать о том, чтобы выдать замуж Зазу. «Я не позволю этого сделать, — говорила она. — Но мне придется ссориться с мамой!» Я тоже рассказывала ей о многом, умалчивая о Жаке и перемене в моих религиозных взглядах. На следующий день после той ночи, которую я, после ужина с Жаком, провела в слезах, я почувствовала, что не в силах оставаться одна до самого вечера; я позвонила в дверь Зазы и, едва присев напротив нее, разрыдалась. Она была так потрясена, что я ей все рассказала.