Воспоминания благовоспитанной девицы

Так я обнаружила в себе эту «новую болезнь века», вскрытую Марселем Арланом в статье, опубликованной в «НРФ» и наделавшей много шуму. Наше поколение, объяснял он, не утешилось, заявив, что Бога нет; оно с прискорбием открывало, что вне Бога существует лишь времяпровождение. Я прочла это эссе с интересом, но без волнения; я-то прекрасно обходилась без Бога и если упоминала его имя, то для того, чтобы обозначить пустоту, зиявшую так же, как сияла полнота. Я и теперь вовсе не желаю, чтобы он существовал, и мне даже кажется, что, если бы я верила, я бы его возненавидела. Если бы я ощупью брела по дорогам, малейшие извивы которых ему известны, если бы меня по его милости бросало в разные стороны и я цепенела бы при мысли о его неотвратимом суде, моя жизнь была бы ни чем иным, как бессмысленным и бесплодным испытанием. Никакой софизм не мог бы убедить меня в том, что Всевышний хочет моего ничтожества, — или же все это не более чем игра. Прежде, когда шутливая снисходительность взрослых превращала мою жизнь в детскую комедию, меня трясло от ярости; сегодня я с не меньшим гневом отказалась бы сделаться мартышкой в руках Божьих. Если бы я нашла на небе, уходящем в бесконечность, чудовищную смесь шаткости и суровости, прихоти и ложной необходимости, гнетущей меня с детства, я бы скорее выбрала вечные муки, чем стала поклоняться ему. С лукавой добротой, светящейся во взоре, Бог украл бы у меня землю, мою жизнь, ближнего, меня самое. Я считала большой удачей, что спаслась от него.

Но почему тогда я с тоской повторяла, что «все суета»? По правде говоря, болезнь, которой я страдала, заключалась в том, что я была изгнана из рая детства и не нашла себе места среди взрослых. Я унеслась в абсолют, чтобы с высоты взглянуть на мир, который меня отвергал; теперь, если я хотела действовать, творить, самовыражаться, нужно было спускаться с высот, но своим презрением я уничтожила этот мир и находила вокруг себя лишь пустоту. По сути дела, я еще ни к чему не приложила руку. Любовь, действие, литературное творчество — везде я ограничивалась тем, что перетряхивала в голове понятия; я абстрактно отрицала абстрактные возможности и из этого делала вывод, что действительность удручающе ничтожна. Мне хотелось крепко держать что-то в руках и, обманутая силой этого беспредметного желания, я путала его с желанием бесконечного.

Моя обделенность, мое бессилие не так тревожили бы меня, если б я догадывалась, до какой степени я еще ограниченна, невежественна; одна-единственная задача захватила бы меня — набраться знаний; вскоре, без сомнения, возникли бы и другие. Но когда живешь в тюрьме без решеток, хуже всего то, что даже понятия не имеешь о завесах, скрывающих от тебя горизонт; я блуждала в густом тумане и считала, что пелена прозрачна. Многие вещи ускользали от меня, а я и не догадывалась об их существовании.

История меня не интересовала. Воспоминания, различные повествования, хроники, которые мне приходилось читать, за исключением работы Вола-беля о двух Реставрациях, показались мне, как и лекции мадемуазель Гонтран, ворохом бессмысленных анекдотов. События настоящего времени редко заслуживали моего внимания. Отец и его друзья без устали говорили о политике, я знала, что все идет вкривь и вкось, и у меня не было желания совать свой нос в эту мрачную неразбериху. Проблемы, которые их волновали, — оздоровление франка, эвакуация Рейнской области^{194}, несбыточные проекты Лиги Наций, — в моем понимании были того же порядка, что семейные дела и денежные затруднения: меня они не касались. Жаку, Зазе тоже не было до них дела; мадемуазель Ламбер никогда об этом не говорила; писатели, выступавшие в «НРФ», — а иных я почти не читала — этих тем не затрагивали, разве что Дриё Ларошель^{195} иногда — но в терминах, для меня недоступных. В России, может быть, что-то и происходило, но это было так далеко. В вопросах социальных с толку меня сбили Команды, а философия этими вопросами пренебрегала. В Сорбонне мои преподаватели упорно игнорировали Гегеля и Маркса; в своей объемистой книге о «развитии сознания на Западе» Брюнсвик^{196} уделил Марксу самое большее три страницы, ставя его на одну доску с самыми мрачными реакционными мыслителями. Он преподавал историю научной мысли, но никто не рассказывал нам о превратностях человеческого существования. Бессмысленный содом, в котором пребывают люди на земле, может интересовать специалистов, но не достоин внимания философа. В общем, когда философ понял, что ничего не знает и что знать-то и нечего, он уже все знал. Этим объясняется, что я могла написать в январе: «Я знаю все, я обозрела все». Субъективный идеализм, к которому я примкнула, лишал мир его полноты и своеобразия — неудивительно, что даже в воображении я не нашла ничего прочного, за что могла бы зацепиться.