Воспоминания благовоспитанной девицы

Прадель никогда не произносил ее имя, зато часто говорил о Зазе. «Приводите вашу подругу», — сказал он, приглашая меня на собрание, где должны были сойтись в идейном споре Гаррик и Геенно^{284}. В тот вечер она обедала у меня, потом мы вместе отправились на улицу Дюфур. Максанс вел заседание, на котором присутствовали Жан Даниелу, Клеро и другие правоверные студенты Нормаль. Я вспомнила лекцию Гаррика трехлетней давности: тогда он казался мне полубогом, а Жак стольким людям пожимал руку — это был какой-то недоступный мир; теперь и я многим пожимала руку. Я наслаждалась по-прежнему живым и теплым голосом Гаррика — к сожалению, его высказывания показались мне глупостью; а эти «ревностные католики», с которыми было связано все мое прошлое, — они были мне совсем чужими! Когда Геенно взял слово, распоясавшиеся наглецы из «Аксьон франсез» устроили шум, невозможно было заставить их замолчать. Гаррик и Геенно, покинув заседание, вместе отправились выпить в соседнее бистро, и публика разошлась. Невзирая на дождь, Прадель, Заза и я пошли пешком по бульвару Сен-Мишель и Елисейским полям. Мои друзья смеялись больше обычного и шутливо объединялись против меня. Заза назвала меня «безнравственной дамой» — так отзывались об Айрис Сторм в «Зеленой фетровой шляпе». Прадель перещеголял Зазу: «Вы — одинокая совесть». Их сообщничество меня веселило.

Несмотря на то что вечер не удался, Заза спустя несколько дней взволнованно благодарила меня за него; она вдруг окончательно поняла, что никогда не допустит атрофию сердца и ума, к которой толкала ее среда. Прадель и я сдавали устные дипломные экзамены, Заза пришла послушать; наш успех мы отметили втроем чаепитием в «Ивелин». Я организовала, по определению Эрбо, «грандиозную вылазку в Булонский лес». Был чудный теплый вечер, мы катались на лодках по озеру: Заза, Лиза, моя сестра, Жеже, Прадель, Клеро, один из братьев Зазы и я. Устраивали гонки, смеялись, пели. На Зазе было розовое шелковое платье, маленькая шляпка из рисовой соломки, ее черные глаза сияли, никогда еще я не видела ее такой красивой; в Прадеде вновь вспыхнула та юная веселость, которая в начале нашей с ним дружбы вселяла радость в мое сердце. Сидя с ними в лодке, я не переставала удивляться царившему между ними согласию и бурно выражаемой симпатии ко мне: они посылали в мою сторону взгляды, улыбки, мне адресовались ласковые слова, которыми они пока еще не решались обмениваться друг с другом. На следующий день, когда мы с Зазой ездили за покупками, она с благоговением говорила мне о Прадеде. Мысль о том, чтобы вступить в брак, все более отвращала ее; она не согласится выйти замуж за человека посредственного, но и не считает себя достойной любви человека действительно хорошего. И опять я не сумела разгадать истинных причин ее грусти. Сказать по правде, несмотря на мои дружеские чувства к ней, я была немного рассеянна. Через день начинались конкурсные экзамены на степень агреже. С Эрбо мы пока расстались — на какое время? Я увижу его на письменных экзаменах, потом он намеревался уехать из Парижа, а по возвращении — готовиться с Сартром и Низаном к устным. Конец нашим встречам в Националке — как мне будет их не хватать! Тем не менее на следующий день я была в прекрасном расположении духа на пикнике, собравшем в лесу Фонтенбло «ватагу из Булонского леса». Прадель и Заза светились радостью. Один Клеро выглядел мрачным; он усиленно ухаживал за моей сестрой, но совершенно безответно. Делал он это, надо заметить, довольно странно: скажем, приглашал нас в кафетерий и самовольно заказывал: «Три чая». «Мне лимонада», — возражала Пупетта. «Чай лучше освежает». — «Но я люблю лимонад». — «Ну хорошо, тогда три лимонада», — сердито говорил он. «Но вы можете выпить чаю». — «Я не хочу обосабливаться». Он то и дело сам себе устраивал провалы и от этого злился. Иногда он носы-лал моей сестре по пневмопочте письмо, в котором извинялся за свое дурное настроение. Он давал обещание быть веселым, пытался развивать в себе непосредственность, но и в следующий раз его неуклюжая экспансивность приводила нас в оцепенение, и его лицо снова морщилось от досады.