Воспоминания благовоспитанной девицы

В конце сентября нас с сестрой пригласили к себе родители ее лучшей подруги; в Мёлане у них был дом. Анна-Мари Жандрон принадлежала к большой, довольно богатой и очень дружной семье: никто у них не ссорился, не кричал — все улыбались, и друг другу уступали. Я оказалась в раю, о возможности которого давно забыла. Мальчики катали нас в лодке по Сене; старшая из дочерей, которой уже минуло двадцать, возила нас на такси в Вернон. Мы ехали по дороге над обрывом реки, и я любовалась пейзажем; но больше пейзажа меня волновало очарование Клотильды; она пригласила меня зайти вечером к ней в комнату, и мы провели некоторое время за беседой. Клотильда сдала экзамены на степень бакалавра, немного читала, усиленно занималась фортепьяно; она рассказала мне, как любит музыку, поведала про мадам Свечину^{110}, про свою семью. ее секретер был набит памятными вещами: он хранил перевязанные ленточками пачки писем, тетрадки — по всей вероятности, дневники, — концертные программки, фотографии, даже акварель, сделанную ее матерью на восемнадцатилетие дочери. Как это, должно быть, здорово, подумала я, обладать своим собственным прошлым: так же здорово, как обладать индивидуальностью. Клотильда дала мне несколько книг; она обращалась со мной как с равной, но советы давала с заботливостью старшей. Я влюбилась. Это не было восхищение, какое внушала мне Заза; в то же время Клотильда была слишком воздушна, чтобы вызывать во мне смутные желания, подобно Маргерит. Я находила ее романтичной; она была для меня пленительным воплощением молодой девушки, которой я скоро стану. Клотильда сама отвезла нас домой. Не успела за ней закрыться дверь, как разразился семейный скандал: мы забыли в Мёлане зубную щетку! Контраст с безмятежным счастьем предыдущих дней был столь разителен, что атмосфера нашего дома показалась мне невыносимой. Уткнувшись лбом в комод передней, я зарыдала; сестра последовала моему примеру. «Прелестно! — возмущенно говорили отец с матерью. — Только вернулись, и уже плачут!» Я впервые осознала, насколько мне тяжко терпеть крики, выговоры, обвинения, которые я до того сносила молча; слезы, которые я сдерживала долгие месяцы, прорвались наружу. Не знаю, догадывалась ли мать о том, что теряет мое доверие; я раздражала ее, и она часто выходила из себя. Я потянулась к Клотильде, как к старшей сестре, ища у нее утешения; стала часто ходить к ней в гости; я млела от ее красивых туалетов, изысканного убранства ее комнаты, любезного обхождения, от ее независимости; когда она приглашала меня на концерт, то брала такси — это было в моих глазах пределом роскоши; меня восхищало, как она решительным жестом отмечает в программке понравившиеся ей произведения. Наши отношения удивили Зазу и еще больше подруг самой Клотильды: обычай требовал, чтобы девушки общались со своими сверстницами и разница в возрасте не превышала года. Однажды в гостях у Клотильды я пила чай в обществе «взрослых девушек», среди которых оказалась Лили Мабий; я чувствовала себя неуютно и была разочарована бессодержательностью их болтовни. К тому же глубоко верующая Клотильда не могла служить мне примером для подражания, коль скоро я сама верить перестала. Полагаю Клотильда, со своей стороны, находила меня недостаточно взрослой; она стала реже приглашать меня; я не настаивала. Еще через несколько недель мы вообще перестали видеться. Вскоре она, окружив это событие множеством сантиментов, весьма выгодно вышла замуж.

В начале следующего учебного года серьезно заболел дедушка. Все его предприятия рухнули. Сын его придумал модель консервных банок, открывающихся монеткой в два су; дед хотел применить на практике это изобретение, но патент у него украли; он подал в суд на своего конкурента и проиграл. В разговорах он то и дело произносил непонятные и пугающие слова: кредиторы, переводной вексель, залог. Случалось, после полудня я завтракала у них с бабушкой; когда звонили в дверь, дед прикладывал палец к губам и мы замирали, боясь вздохнуть. Глаза на его лиловом лице сделались совсем неподвижны. Однажды он встал, собравшись уходить, и вдруг начал бормотать: «Дождитик… где мой дождитик?» Когда я увидела его в следующий раз, он бездвижно, с закрытыми глазами, сидел в кресле; передвигался он теперь с трудом и целыми днями дремал. Время от времени он размыкал веки и говорил бабушке: «У меня родилась идея, замечательная идея. Мы разбогатеем». Потом его окончательно разбил паралич, и он уже не вставал со своей огромной кровати, украшенной витыми колоннами: тело его покрылось струпьями, которые распространяли отвратительный запах. Бабушка ухаживала за ним и дни напролет вязала детские вещи. Но у дедушки всегда был дар навлекать на себя несчастья, а бабушка так смиренно приняла его болезнь и оба они были так стары, что меня случившаяся с ними беда тронула мало.